Рассказы о писателях - Георгий Мунблит

И долго убеждал меня не давать спуску людям, не соблюдающим законы гостеприимства и считающим, что положение героев будущих сочинений дает им право относиться свысока к тем, кто эти сочинения собирается написать.

Должен сознаться, что, встретившись со Сперанским в следующий раз, я не удержался, напомнил ему о предыдущем нашем разговоре и рассказал о совете Германа. Он расхохотался, и отношения между нами заметно улучшились.

Вообще при всей склонности Юрия Павловича к дружбе с медиками, криминалистами или капитанами дальнего плавания он и не думал утверждать, что эти люди обладают широким кругозором по самому роду своей деятельности. Вовсе нет. Чтобы оказаться в числе его «избранников», требовалось еще кое-что. Такой человек должен был быть умен, трудолюбив и порядочен. И если обладателем перечисленных здесь качеств оказывался свой брат писатель, да к тому же еще и талантливый, Юрий Павлович не колеблясь отдавал и ему свое сердце.

Говоря о писателях, вызывавших у Германа чувство преклонения и нежности, нельзя не вспомнить об его отношении к Михаилу Михайловичу Зощенко.

Они были знакомы много лет, жили в одном городе но встречались редко. Так получалось, по словам Юрия Павловича, из-за того, что он робел перед Зощенко и стеснялся навязывать ему свое общество.

- С хорошо воспитанными людьми вообще нелегко, - жаловался Герман. - Поди разбери, почему он тебе улыбается при встрече: потому что действительно рад тебя видеть или просто из вежливости. А с Михаилом Михайловичем - особенно сложно. Уж так он кроток, так мягок, что совсем ничего невозможно понять. Вот я и робею. И к тому же, говоря по правде, я никогда не перестаю ощущать дистанцию между ним и собой. А ведь у нас, в Ленинграде, многие до сих пор не понимают, какой это замечательный, какой огромный писатель. И вероятно, все из-за того же. Уж очень он со всеми уважителен, прост, я бы даже сказал, застенчив. Даже с теми, которые судят о человеке не по его делам, а по умению «себя подать», он разговаривает и ведет себя так, будто собеседник умнее, чем он. Вот эти самые собеседники и приходят к заключению, что они умнее... Не все, конечно, но многие...

Однажды перед началом какого-то литературного собрания мы с Юрием Павловичем оказались в обществе Зощенко и очень молодой литераторши, с которой Михаила Михайловича незадолго перед тем познакомили. Дама эта, усмотрев в его тоне интерес ко всему, что она ему сообщала, и ту самую уважительность, о которой упоминал Юрий Павлович, сразу же почувствовала себя «царицей бала» и развернулась вовсю. То и дело поправляя свои, увы, недостаточно своенравные локоны и бойко стреляя глазами, она с совершенной непринужденностью принялась выкладывать Зощенко свои чрезвычайно незрелые и столь же категорические взгляды на литературу вообще и на некоторые его рассказы в частности. Михаил Михайлович слушал ее, учтиво склонив голову и растерянно улыбаясь. Мы молча стояли рядом.

Внезапно Юрий Павлович потянул меня за рукав и отвел в сторону.

- Слушай, - прошептал он взволнованно, - а она понимает, с кем имеет дело? У меня ведь уже в ушах рябит от ее болтовни, а он ведь физически слабее меня...

И, снова подойдя к Михаилу Михайловичу, он вмешался в разговор и очень скоро, тонким маневром, принял огонь на себя. Попутно было сделано все необходимое, чтобы внушить молодой литераторше уважение к Зощенко, который продолжал улыбаться так же вежливо и так же растерянно, видимо думая о чем-то своем.

Мне показалось, что беззащитность Зощенко была в этом случае сильно преувеличена, но таково уж было обыкновение Юрия Павловича - ограждать людей, которых он чтил, от малейших видов неуважения. Дело в том, что среди качеств, которые он особенно высоко ценил в людях, скромность была одним из важнейших. Но ведь, как известно, скромники далеко не всегда умеют за себя постоять. И была у него такая идея, что каждый порядочный человек просто обязан прийти на помощь, если увидит скромника в критическом положении.

Да и вообще приходить людям на помощь было одним из самых любимых его занятий. Шумно, весело, деятельно, иногда даже деспотически, он вмешивался в жизнь друзей и знакомых, помогая им осуществлять их планы, побуждая их эти планы менять; знакомил людей, которые, как он полагал, должны друг другу понравиться, уговаривал ленивцев взяться за работу, а тружеников - отдохнуть, людей инертных - совершить путешествие, а путешественников - непременно написать о виденном. Если ему случалось прочесть интересую книгу, он не давал никому покоя, пока не заставлял всех, с кем в это время общался, непременно ее прочесть; если ему нравился спектакль или фильм, все должны были его посмотреть; в пору его увлечения кинематографией он убеждал всех писать сценарии; с совершенно необычным для него постоянством дружа с медициной и медиками, требовал, чтобы все окружающие разделяли это его пристрастие, и, уж разумеется, широко использовал свои связи с врачами всех специальностей, чтобы помогать тем из своих друзей, которые нуждались во врачебной помощи.

У меня сохранилось одно из писем Юрия Павловича двадцатилетней давности, свидетельствующее о том, что все здесь сказанное - чистая правда. Вот несколько выдержек из него:

«Я живу смирненько, переписываю роман, мне это доставляет удовольствие... Моя жена и дети здравствуют... Темные люди, читаете ли вы Байрона? Наверное, наверняка нет. Я тоже раньше не читал, а сейчас почитал и очень обрадовался. Особенно письма и дневники. Скажи там всем своим, чтобы читали... Прочитал я еще забавную книжку Дрепера, под названием «История отношений между католицизмом и наукой». Почитай! Она издана в прошлом веке...»

И несколькими строками ниже:

«Была беда с Катей Шварц. Болел-болел у нее живот, все думали, что это просто так - дамское, а оказался аппендицит, да еще с прободением. Оперировали час сорок минут, но теперь все в порядке и температура нормальная. Произошло чудо - здесь оказался мой приятель профессор Арьев, у него обедали еще два доктора - подполковники медицинской службы, я уговорил Женю Шварца позвонить туда, они приехали недообедав и отправили Катю на «скорой помощи» в клинику, минуя приемный покой. Сразу прооперировали и спасли, иначе было бы невесть что.

Во время операции Катя сказала хирургу:

- Покойный Греков оперировал аппендицит восемь минут, а вы чикаетесь второй час. Сапожник вы, а не доктор.

Старик хирург был потрясен характером оперируемой. Теперь они добрые друзья».

А рядом, в конце того же письма Германа, полугрустное, полуироническое признание:

«Мне очень стало скучно. Мы все живем, как жили много лет. Мы уже знаем, как кто сострит и в каком случае, мы подолгу говорим о своих недомоганиях... Я очень что-то вдруг состарился...»