Банда 5 - Виктор Пронин

— А что, идет к этому? — Вандам побледнел. — Предстоят встречи со следователями?

— От этого никто не застрахован. Пока все в порядке, но мы с тобой должны об этом договориться заранее.

— Понял.

— Здесь в самом деле была баба?

— Конечно нет! Это я так, разговор поддержать. — Вандам усмехнулся.

— Разговор поддержи, отчего ж не поддержать...Ты меня понял, да?

— Все в порядке, Илья! — горячо заверил Вандам. — Клянусь, что все в порядке!

— Вот и хорошо. — Огородников встал, задернул «молнию» на сумке и направился к выходу. Уже в полумраке прихожей не удержался и еще раз провел рукой по мощному плечу Вандама, задержался у кисти, легонько сжал. — Мне не звони. И никому из наших не звони.

— Понял.

— Пока. До вечера.

И не задерживаясь больше, Огородников сбежал вниз по ступенькам, быстро прошел к машине.

Проведя долгие годы в местах, где удобства были настолько малы, что вообще вряд ли можно было говорить о каких-то удобствах, Петрович перенес эти условия и в свою жизнь на воле. Он обходился настолько малым, что, казалось, и поныне живет в суровом тюремном заточении. Притом, что временами деньги у него бывали хорошие, большие деньги в полном смысле этого слова. Единственное, что он купил, это полузаброшенную дачку на окраине и двухкомнатную квартиру в городе. И то и другое, естественно, на чужие имена, так как сам он, Осадчий Михаил Петрович, нигде, ни в каких коммунальных, домовых и прочих книгах светиться не желал.

В квартире у него не было ничего, кроме самого необходимого, — железная кровать, которую он подобрал возле мусорных ящиков, матрац, правда, купил, к нему подушку и несколько комплектов белья. На кухне — стол и четыре табуретки. Был еще шкаф, гулкий от пустоты шкаф, в котором висел пиджак и черное затертое пальто.

Да, в комнате стоял низенький столик и два затертых кресла — для бесед длительных и душевных. И конечно, телевизор, хороший телевизор, японский.

Не мог и не хотел Петрович привыкать к городским удобствам, ко всевозможным одежкам, занавескам, шторам, к посуде и кухонным наборам, которые уму пустому и никчемному говорили о достатке и достоинстве.

Вот деньги он ценил, тратил их скуповато, не баловал себя ни заморскими напитками, ни заморскими закусками. Купив однажды водку местного завода и убедившись, что водка неплохая, он брал только ее, а на закуску — хлеб, колбасу, помидоры. На балконе стояло ведро с картошкой, накрытое старым мешком.

Вот и все.

Примерно такой же порядок, такая же ограниченность царила и в душе Петровича. Когда банда засветилась, когда умирающего Воблу вытащили из его дачного подвала и теперь всеми силами городской медицины пытались вытащить с того света, он перебрался в свою городскую квартиру. И целыми днями ходил по дому в длинной заношенной пижаме и шлепанцах на босу ногу. Телевизор работал с утра до вечера, но Петрович убирал звук и включал его, когда передавали новости о расследовании преступления, которое он, Петрович, и совершил.

Нет, Петрович не был кровожадным беспредельщиком, но так уж получилось, что делать, так уж получилось.

Жаль, но ничего не поделаешь.

Петрович не мучился, совесть его молчала, поскольку сказать ей было нечего и упрекнуть его тоже было в общем-то не в чем. Он не превысил пределы разумного, здравого, целесообразного. Крутовато вышло, ну что ж, бывает и еще круче.

В банде, которую он сам же и сколотил, а потом в какой-то момент во главе вдруг оказался Огородников, Петрович держался особняком. Он прекрасно понимал, что надеяться может далеко не на каждого. На Воблу не было у него никакой надежды, он знал, что тот рано или поздно всех их сдаст, просто будет вынужден это сделать. Для Воблы хорошо бы вообще избавиться от всех одним махом, только в этом случае он мог надеяться на дальнейшую свою жизнь. Век оборотней короток. Да и подловатость натуры Петрович чувствовал остро, как какой-то отвратный запах, а от Воблы постоянно несло вонью предательства. Петрович его терпел, поскольку тот все-таки пользу приносил да и Огородников очень уж к этому Вобле был привязан.

Вандам тоже был не по душе Петровичу. Пижон, хвастун, дурак, и опять же нежная дружба с Огородниковым. Нет, не мог он довериться Вандаму ни в чем. Вот Афганец — другое дело, тут Петрович себя не сдерживал и всячески помогал Николаю. Он нравился ему непритязательностью, молчаливой сосредоточенностью. Петрович нутром чувствовал, что Афганец никогда его не сдаст. Он напоминал Петровичу самого себя этак лет двадцать — тридцать назад.

Эти двое ребят, Жестянщик и Забой, тоже внушали Петровичу доверие. Да, они были не очень образованны, они грызлись при дележе, может быть, и туповаты они, и скуповаты, но было в них какое-то кондовое, невыжженное еще чувство братства, дружеской порядочности. Сбежать они могут, обмануть могут, утаить жирный кусок, но заложить... Нет. Не заложат.

Когда начались у Петровича опасные переглядки с Огородниковым, он сразу понял, что ему нужно делать. Внутри банды он сколотил свою банду. В нее вошли Афганец, Жестянщик и Забой. Если к Огородникову льнули Вандам и Вобла, то эти трое поняли, что им надо быть с Петровичем.

Была у Петровича мысль — когда что-то случится, а что-то обязательно случится — он отколется с этими ребятами, и будут они работать вчетвером. Не нужны им ни хитрожопый Огородников, ни красавчик Вандам, ни спесивый, как индюк, Вобла. Оборотни опасны для всех, они ведь тоже хотят уцелеть и просто вынуждены время от времени сдавать то одних, то других.

И когда с экрана телевизора посыпались страшные новости, когда Петрович увидел, как из его подвала вытаскивают это вонючее собачье дерьмо, когда с искренней болью увидел простреленную голову Афганца, он сразу почувствовал холодный ветерок за спиной, этакий свежий сквознячок. Чутье никогда его не обманывало, и если он попадался, то только потому что пренебрегал этим волчьим нюхом, не верил ему, а когда убеждался в истинности своего предчувствия, было уже поздно.

На этот раз Петрович решил не рисковать.

— Линять надо, — сказал он себе.

Единственное, что ему оставалось сделать в этом городе, это связаться с Жестянщиком и Забоем — договориться о связи, о совместной, как говорится, деятельности.

Петрович позвонил Жестянщику — тот был на месте. Тот всегда был на месте, поскольку вкалывал все свободное от ночных занятий время, зарабатывая едва ли не больше, чем в банде Огородникова.

— Здравствуй, дорогой, — сказал Петрович. — Узнаешь?

— Узнать-то узнал, — сразу заволновался, занервничал Жестянщик. — Телевизор смотришь?

— Слушай сюда. — Петрович помолчал, подумал. — Твой приятель далеко?

— Рядом.

— Заглянули бы...

— К тебе?

— Разговор есть.

— Что-то новенькое? — забеспокоился Жестянщик и Петрович, кажется, даже увидел его в этот момент — руки по локоть в масле, в ржавчине, залысины, редкие волосенки, витающие над загорелым черепом, и рядом, конечно, невозмутимый Забой.

— Загляните, ребята. Прямо сейчас. Не откладывайте... Я буду ждать.

И Петрович положил трубку. Он прикинул про себя, что им потребуется полчаса, чтобы отмыться и привести себя в какой-то божеский вид. Потом они заглянут в магазин, купят водки и колбасы... Примерно через час должны быть.

Жестянщик и Забой пришли через сорок минут. Как и предвидел Петрович, с водкой и колбасой.

Сели на кухне.

Забой, с угластым лицом, с выпирающими скулами, с надбровными дугами, молча и сосредоточенно нарезал колбасу, открыл обе бутылки сразу, поставил на стол стаканы. Все это он проделывал не раз, Петрович выпивал только с этими ребятами. И им было лестно, и у него оставалось чувство, что пьянка не зряшная, ребята проникаются благодарностью к нему, приручаются.

— Будем, — сказал Петрович и первым выпил всю свою дозу, где-то грамм под сто пятьдесят. — Быстро приехали... Как добрались?

— Частник подбросил.

— Тогда всем можно пить, — улыбнулся Петрович, показав длинные желтые зубы. — А то я подумал, неужели ребята на своей приедут...

— Ни фига! — с нервной радостью воскликнул Жестянщик, уловив в этих словах похвалу. — Нас на этом не проведешь!

Петрович был печален, улыбка у него получалась какая-то вымученная. Поставив локти на стол, он провис так, что плечи его оказались где-то возле ушей. Когда Забой хотел было разлить вторую бутылку, он его остановил.

— Погоди, малыш, время еще есть...

Забою понравилось, что такой сильный и влиятельный человек называет его малышом, и в ответ лишь кивнул. Хорошо, дескать, подождем.

— Про Колю знаете?

— Каждый час показывают! — не то возмутился, не то оправдался Жестянщик.

— Про Воблу тоже знаете... Началась раскрутка, ребята. Пора линять.

— Да мы хоть сейчас!

— Следы надо зачистить... Думаю вот что... Про Воблу они нам мозги пудрят. Я думаю, что Вобла заговорил. Он чувствует себя лучше, чем нам показывают... Илья тоже поплыл... На Вандама надежды нет, какая может быть надежда, если он с Илюшей в одной постельке спит...