Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник) - Ирэн Роздобудько

– Можно вас спросить?.. – осмелилась заговорить Стефка, и голос ее неожиданно охрип, как будто она простудилась. Пани Полина медленно развернулась к ней, и Стефка пожалела, что затронула ее. – Это вы? Вот на той фотографии?

Старуха качнулась, и кресло угрожающе заскрипело под ней. Стефке показалось, что это и был ответ – вот таким скрипучим суровым тоном. Но, к своему удивлению, минуту спустя она услышала совершенно ясный, полный сарказма голос:

– Я? Вы шутите?!

И вопрос, и тон, каким он был произнесен, не предполагали ответа. Стефка осеклась, завозила тряпкой по уже идеально чистой поверхности столика.

– Это – Леда… – Через достаточно долгий промежуток времени смилостивилась над Стефкой пани Полина. – Была такая актрисуля… но ты ее не можешь знать. Слишком молода…

– Леда? – повторила Стефка необычное имя.

– По крайней мере, она себя так называла. Леда Нежина. – Губы старой актрисы презрительно скривились. – Леда и Лебедь… В этом словосочетании чувствуется что-то вульгарное, вам не кажется?

Стефка ничего не поняла, но чтобы угодить, кивнула головой.

– Хочешь знать, почему я ее тут повесила? – продолжала пани Полина. – Чтобы не умереть раньше времени!

Стефка, которая начала приводить в порядок подоконник, удивленно замерла. Она интуитивно почувствовала, что расспрашивать не надо, что высказанная вслух заинтересованность только отпугнет старуху, которую нужно просто слушать. И желательно – молча. Стефка уже заметила, что та никогда не выходит ни к корреспондентам, которые иногда наведываются сюда, чтобы написать слезоточивый материальчик в газету, ни к другим «данайцам», приносящим дары в этот приют.

Стефка остановилась перед креслом-качалкой и молчала. Пани Полина посмотрела на фотографию и усмехнулась:

– Меня бодрит, когда я смотрю на нее. Это – как укол. Или пощечина: вот кажется, что уже ничего не чувствуешь, все будто в тумане… А посмотришь туда, на стену, встрепенешься и подумаешь почти с нежностью: «Черта лысого! Чтобы Эдит Береш ушла раньше какой-то там Леды? Не дождавшись ее некролога? Не бывать этому!»

– А кто это – Эдит Береш? – встрепенулась Стефка.

Но старуха, поджав губы, снова повернулась к окну и качнулась в своем скрипучем кресле. Как отрезала. Дала понять, что разговор закончен.

Стефка еще немного покрутилась по комнате, поелозила тряпкой там, куда раньше и не заглядывала. Еще раз окинула любопытным взглядом фигуру в кресле у окна. Заметила, что подлокотники покрыты зазубринами, от которых халат актрисы изрядно истрепался. «В следующий раз принесу изоляционную ленту…» – решила Стефка. Ей понравилось быть доброй. И она гордилась, что эта странная пожилая женщина заговорила с ней. И голос у нее оказался именно таким, каким Стефка его и представляла…

…Когда курице отрубают голову, она еще может бегать по двору. Когда пуля или нож попадают в сердце человека – в первую минуту он не ощущает боли, только удивление, похожее на восторг. Он делает глубокий вдох – последний огромный вздох, будто втягивает в себя с ним весь мир, все его запахи и звуки, тысячелетний опыт существования человека, которые превращаются в один горячий глоток воздуха. Этот глоток длится всего лишь мгновение, но в нем соединяются прошлое и будущее, все печали и радости, все молитвы, все краски – настолько яркие, что режут глаз своей первозданной красотой. Все это и вызывает тот удивленный последний взгляд, которым смотрят убитые. Этот взгляд говорит: «Неужели мир может быть так прекрасен?!. И неужели это… конец?» И мир угасает. Подтверждая своим последним проблеском: «Да, конец».

Вот уже несколько месяцев Стефка жила именно с таким удивленным взглядом. Наверное, поэтому ее так и поразила красота природы, которую она разглядела за окном этого Дома. И разговор с Пергюнтом Альфредом, и голос пани Полины…

Она уже без отвращения и страха продолжила утренний обход. Здоровалась, убирала постели, выносила ночные горшки, говорила комплименты, помогала женщинам расчесываться, советовала, какой помадой подкрасить губы, мужчинам находила их очки и тапочки…

Старики нестройными рядами потянулись по коридору к столовой. «Театр теней…» – подумала Стефка и ущипнула себя за ухо (так она по привычке делала всегда, когда была к кому-то слишком строга или несправедлива).

В очереди за чаем она не увидела пани Полины, и это ее не удивило – та выходила к завтраку лишь к десяти, когда столовая пустела. Но среди подопечных не было и еще одной – Оли-Офелии. То есть Ольги Яковлевны Снежко, которую здесь нежно называли разными артистическими прозвищами – в зависимости от того, какую роль и одежду она выбирала для себя с утра. Вчера вечером, например, старушка, кокетливо улыбаясь, сообщила, что она – Офелия. «Сегодня, наверное, Дездемона!» – сыронизировала Стефка и снова ущипнула себя за ухо.

Отсутствие Оли-Офелии встревожило ее, ведь час назад Стефка лично убедилась, что старушка спокойно и ровно дышит, лежа под одеялом. Стефка прошла по коридору и остановилась у двери. Если Офелия еще спит – нужно разбудить, иначе каша остынет, а чаю может не хватить – старики поглощали его в несметных количествах, да еще уносили в комнаты по два-три стакана. Стефка прислушалась и тихонько приоткрыла дверь:

– Ольга Яковлевна, можно? Вы еще тут?

Она увидела, что Оля-Офелия стоит перед зеркалом и пытается подколоть к общему пучку на затылке непослушный жиденький локон красивой шпилькой с белой бусиной на конце. Локон выскальзывает из ее неловких пальцев, прическа то и дело распадается, и все приходится повторять снова.

– Давайте я вам помогу, – предложила Стефка.

Оля-Офелия послушно протянула ей шпильку и вытащила из гульки остальные. Тоненькая косичка развернулась и упала ей на спину.

– А я сегодня видела такую же девочку, – говорила Оля-Офелия, пока Стефка возилась с ее волосами, – очень похожую на тебя. Только беленькую, с белыми волосами… И маленькую…

– Мама рассказывала, что в детстве у меня были совершено светлые волосы, – промычала Стефка, держа в губах шпильки. – А где вы ее видели?

Ольга Яковлевна смутилась:

– Да… там, на улице…

– Странно, – сказала Стефка. – Ведь так рано. Откуда она там взялась?

– Ну… Может, ребенок кого-то из персонала. Внучка или дочка…

– Может… Ну как? – Стефка закончила с прической и, как заправский парикмахер, повернула голову Оли-Офелии к зеркалу. И в то же мгновение своим новым острым взглядом сразу же увидела знакомую фотографию над ним: импозантный мужчина в «бабочке», с моноклем в левом глазу. Тот же самый!

Собственно говоря, было бы неудивительно, если бы такой же портрет висел и в остальных комнатах: все жители Дома, словно круговой порукой, были связаны иллюзорным миром искусства. А этот господин вполне мог быть для них кем угодно – режиссером, директором театра, кумиром, каким-нибудь «гуру» на театральном олимпе. Но другая фотография заставила Стефку раскрыть рот: на ней была та же ангелоподобная дамочка с «холодной завивкой» и мехом, накинутым на плечи. Только эта фотография была большой и четкой, не такой испорченной солнцем и временем, как у пани Полины.

На третьем фото – эти двое вместе. Только на нем был светлый летний костюм, напоминающий пижаму, и шерстяная шляпа кавказских пастухов с бахромой на полях, а монокль отсутствовал. В одной руке он держал элегантную тросточку, а другой прижимал к себе эту блондинку в смешном полосатом купальнике. Оба смеялись. За их спинами возвышались пальмы и горы…

Стефка не робела перед Олей-Офелией и поэтому спросила прямо:

– Кто эта красавица?

– Правда красавица? – оживилась Ольга Яковлевна.

– Конечно. Очень хорошенькая…

– Это… – Офелия мечтательно улыбнулась, – это – Леда. Леда была хорошенькая.

– Леда Нежина? – уточнила Стефка, вспомнив, как назвала эту женщину пани Полина.

– Да, нежная Леда… – не расслышала ее слов старушка.

– А это кто? – Стефка указала на человека с моноклем.

– О! – картинно подняла палец вверх Оля-Офелия. – Это великий человек. Гений. Вам стыдно не знать его, голубушка! Вы ж, наверное, читали…

Она назвала несколько пьес и романов.

– Ой, извините, – сказала Стефка. – Конечно! Я только не могла представить, что это – именно он! Именно он – и тут. У нас… В этой богодель… то есть в этом нашем Доме!

– О, он давно уже там… – Офелия возвела глаза к потолку, – или… где-нибудь еще… Мы, люди искусства, большие грешники. Нужно быть готовым ко всему. И Леды уже нет. Леда умерла. Задохнулась в цветах. Молодая и красивая. Лежала в цветах, как в снегах… Романтическая смерть, не правда ли?

– Не знаю… – сказала Стефка, представляя себя в охапках белых цветов, – наверное…