Беременная вдова - Мартин Эмис

Густые темные корни ее волос омывали влагой страдальческий лоб; Киту хватило времени заметить, что вид у нее был до странного серьезный и одновременно экзотический, словно она только что участвовала в эстафетном заплыве в кибуце на Голанских высотах или спасла ребенка на мелководье в какой-нибудь декадентской ближневосточной столице — в Бейруте, в Бахрейне. Хмурясь вниз и вбок, она своим согнутым пальцем обнажила четвертинку луны. Четыре цвета: черный — купальник, пылающий сливовый — окружность укуса, древесина тика — ее загорелое бедро да плоть посветлее, навеки лишенная солнца, которая была вовсе не белой (что бы она там ни думала), но цвета сырого песка.

— Кит, мне на тебя смотреть противно, — тихо проговорил Уиттэкер, когда они устроились в тени. — А еще гетеросек называется. Даже я с трудом себя сдерживал. Почему ты не предложил укусить и высосать яд?

— Я, это самое, отвлекся. — Разве ты не видел, Уиттэкер, какие у Шехерезады были сиськи, когда она наклонилась над задом Глории — вот так? Они еще ближе прижались друг к дружке, когда она нагнулась вперед, полюбоваться работой умирающей пчелы. — Решил уступить это Адриано. Это в его духе.

— Мог хотя бы предложить поцеловать, чтобы зажило. М-м. Интересно. Может, тебе надо голубым стать. Настоящий персик, задница Глории, но, возможно, чтобы это понять, надо быть пидором.

— Возможно. — Но, Уиттэкер, этот новый угол — новый подъем — сисек. — Ею многие восторгались в Офанто, задницей Глории.

— Еще бы. Местные педики. Но ты не понимаешь всей сути. Прекрасная задница.

Вот и опять она, Шехерезада, и сиськи ее торопятся вниз по террасам с пузырьком каламинового раствора — для задницы Глории.

Хватит голову морочить, бабушке моей расскажи, не смеши меня, иди ты знаешь куда, и все такое прочее, но факт оставался фактом — было всего лишь два сорок пять. Кит решил убить еще немного времени как мог — и стал оказывать особое внимание Лили.

Они даже пошли прогуляться.

— Причем она ненавидит, когда он убивает птиц, рыб и лисиц, не говоря уж про медведей. Тимми ходит по острию ножа. Ей страшно хочется разрешить ему сюда приехать, а потом тут же опять его выгнать пинком под зад.

А Кит позволил себе представить, как бы ему это понравилось, впоследствии: быть влюбленным в Шехерезаду, жить с Шехерезадой, жениться на Шехерезаде, надарить Шехерезаде кучу детей. Лили заставила его спуститься на землю, сказав:

— Господи, он сам не знает, чего лишается… Знаешь, мне кажется, она понабралась кое-каких идей от Риты. Шехерезада, естественно, не Собака, но все-таки. Помнишь, что Кенрик сказал про ее ресницы? Что она своими ресницами щекотала его кончик? Она решила, что это довольно мило.

Преданная партнерша, приведенная Адриано тем вечером на ужин, Нерисса, ростом была пять футов пять дюймов и всячески проявляла свои чувства. После кофе Адриано отер рот и подтвердил свое намерение провести всю ночь за рулем, в своем «мазерати», по дороге в Пьяченцу — тренировка перед открытием сезона с «Фуриози».

В пятницу утром они приготовили еду для пикника и отправились на море.

Не на Средиземное. Средиземное, буквально — середина мира, а метафорически (согласно одному знаменитому роману) еще и его пипка, — Средиземное уже попыталось произвести на Кита Ниринга впечатление, но безуспешно. Да, на это много времени не уйдет: итальянское Средиземное. Дощатые настилы, душевые на улице, ведра для ног, шезлонги, зонтики, усталые маленькие волны — и итальянцы, наполовину веселые, наполовину возмущенные, аккуратно соблюдающие дистанцию между собой и солнцем, и песком, и соленой водой (как они корчились и извивались под душем). На всех, думалось Киту, как будто слишком много одежды. Только Глория, выйдя на крыльцо переодевалки в своих линолеумовых лепестках, выглядела среди всего этого естественно.

Итак, в пятницу после завтрака они предприняли более длинное путешествие на восток — к Адриатике.

Кит правил старым «фиатом». Там был один он и три девушки. Лили сказала:

— Ты побыстрей ехать не можешь?

— Рытвины, — ответил он. — И сумасшедшие итальянцы повсюду.

— Все утро машин почти не видно. Глядите. У него костяшки побелели. Такими темпами мы туда вообще никогда не доберемся.

Когда они спустились по последнему из склонов, накрытые внезапным облаком, Кит почувствовал, что едет по ровной земле — и что море резко поднимается, вырастает, как темная скала… Они нашли место, которое знала Шехерезада. Пустынный берег, нависающая мягкость воздуха, оседающая мягкость песка. Один за другим вступили они в сверкание морских вод похолоднее.

— Давайте не будем просто плескаться в волнах, — сказала Шехерезада. — Пошли, все пойдемте — что, слабо? Пошли. Туда, далеко.

И они пошли; они пошли туда — далеко-далеко… Они снялись с якоря и поплыли, поплыли, четыре доверчивые амфибии, направляющиеся к далеким системам — облакам, что жили там, где небо встречалось с морем. Кит плыл рядом с Лили. Он старался обращать как можно меньше внимания на всех этих акул, барракуд, гигантских осьминогов, на рыбу-меч, крокодилов, морских чудищ и так далее, что крутились прямо под ним; эти существа, вскорости представилось ему, играли в «кто последний, выходи» с четырьмя парами ног — их ног, поджаренных, сочных. Но скоро ужас сделался абстрактным и утих от веселости: сам вес воды, его поддерживающей, безумное расстояние до косы, горизонт, острый и прямой, как бритва, и все-таки пытающийся передать некое жуткое сообщение о кривизне земли.

Казалось, они доплывут до Албании и ее золотых песков. Но Шехерезада повернула назад, за ней Лили, за ней Кит; а когда он наконец вытащил свой огромный вес из воды (казалось, будто ты шагнул вниз с трамплина), Глория по-прежнему была там, далеко-далеко, черная точка в зеленоватой голубизне.

— Она повернула, — сказала Шехерезада. — По-моему, она повернула.

Кит сел на камни, и с недоверием вновь пристегнул свои часы-кандалы (был еще только полдень), и выкурил «Диск бле», весьма усиленную солью и озоном… Его мать Тина — она обычно заплывала туда — далеко-далеко. Каждый погожий летний день она брала детей на пляж; в какой-то момент она поднималась со своего полотенца и шла туда, далеко-далеко. Кит всегда наблюдал — с восхищением, не с беспокойством — за ее самодостаточным брассом, смотрел, как она уходила за корпус стоящего на якоре судна и исчезала из виду там, чуть пониже края света. Николасу было семь, а Киту четыре, а их спящей сестре, которую они должны были охранять, было месяцев, наверное, одиннадцать. Вайолет, которую они должны были охранять, пока их мать уходила — туда, далеко-далеко. А Тине тогда было всего двадцать пять. Двадцать пять лет от роду…

Глория вышла, бредя по мелководью, под рассеянные аплодисменты. Спустя пять минут Шехерезада праздно подошла к камням (Лили лежала на животе, головой в другую сторону) и ровно произнесла:

— Спальня за апартаментами. Там есть выход на северную лестницу… На самый крайний случай.

Он кивнул.

— Это будет выглядеть не очень хорошо, но можно сказать, что мы ходили на северную террасу смотреть на звезды.

Она отошла, опять странным шагом, напоминающим о левитации, лопатки подняты, пятки на песке вперемешку с галькой…

Далеко ли до горизонта? Кит полагал, что оно должно быть константой, это расстояние, одинаковое для каждого наблюдателя на каждом ровном берегу — точка искривления. Это и было самое ужасное. Если дойти до него, если пересечь его и взглянуть назад, то, как говорили моряки, твоя точка отплытия пойдет ко дну — ко дну пойдет земля, ко дну пойдет Италия, и замок, и спальня за апартаментами.

По дорогое домой с пляжа (вела Шехерезада, быстро, словно соревнуясь со временем) Киту пришла в голову следующая важная идея: накачать Лили наркотиками. Это, конечно, было бы актом беззастенчиво преднамеренным, к тому же явным нарушением основного правила, гласящего «не делать ничего». Но в конце концов Кит интуитивно постиг ее, природу своих особых колебаний.

Он подумал, что оценка Шехерезады была приблизительно правильна — существовала пятипроцентная вероятность того, что Лили, подрагивая и теряя сознание, почувствует отклонение на своем ведьминском радаре — и, взявши фонарь, отправится на поиски. А пять процентов, как установил Кит, составляли слишком высокую цифру. От него не укрылось и то, что подобное видение, леди с фонарем, может не просто укоротить время, отведенное им с Шехерезадой, — оно, фактически, может его пресечь. Один к двадцати: когда все прочее кажется превосходным, когда все прочее переливается совершенством, именно такие мысли добираются до дна и останавливают кровь у тебя в жилах — разве не так? Добираются до дна, чтобы воспрепятствовать инструменту желания…