Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920 - Екатерина Брешко-Брешковская

При этих обстоятельствах в крестьянской среде начали наблюдаться слабые ростки политического самосознания. Престиж царя падал, безразличие народа усиливалось. Крушение царского поезда и второе покушение на жизнь царя 1 марта[62] остались почти незамеченными среди населения. Придворные советники допустили ошибку, разжигая в царской семье чувство страха и стремление к мести. Такие настроения были унизительными и абсурдными, они дискредитировали царскую семью и губили величие режима. Более того, придворная атмосфера оказала пагубное влияние на ум наследника престола, будущего царя Николая II. Ему не хватало силы воли и уверенности. Он пересек всю Сибирь, не оставив о себе никакого впечатления, поскольку страшно боялся покушений на свою жизнь со стороны политических ссыльных. В целях предосторожности всех ссыльных отселили за несколько сотен верст от главного сибирского пути. В Верхнеудинске ему не позволили выйти на балкон, и он горько воскликнул:

– Хоть бы социалисты убили меня и с этим было покончено!

Когда он остановился на ночлег в селе Кобанск на Байкале, из бутылок с квасом начали выскакивать пробки. Царская свита подняла ужасный шум. В Иркутске губернатор, провожая наследника к карете, сам первый зашел в нее, чтобы убедиться, что она не заминирована. Бедного наследника постоянно возили с огромной скоростью, как будто за ним гнались. Когда он удалился за Урал, вслед за ним полетело крылатое слово «Последний», не оставлявшее Николая за все годы его печального царствования.

Нет сомнений, что происшествие 1 марта 1881 г. навсегда подорвало физическую силу и нравственное здоровье династии Романовых. Во время суда над заговорщиками, замышлявшими покушение на жизнь царя, прокурор произнес такие многозначительные слова:

– Как нам не казнить негодяев, лишивших Россию царя? У нас больше нет царя; есть господин, живущий в Царском Селе и Гатчине, но царя нет.

Некролог по Александру III, напечатанный в радикальной иркутской газете «Восточное обозрение», возбудил негодование генерал-губернатора Горемыкина. Он вызвал редактора и обрушился на него:

– Как вы осмелились напечатать такой некролог по царю?!

– Но в некрологе, – ответил редактор, – содержатся только факты: действия царя, его законы и приказы.

Да, все так, однако именно эти факты превосходно свидетельствовали о глупости, упорстве и отсутствии качеств государственного деятеля у человека, чья безжалостная рука истребила сделанное раньше добро.

Многие новички, прибывшие к нам в ссылку после разгрома в 1881 г. народнического движения, особенно те, кого ссылали в начале девяностых, были столичными молодыми людьми, марксистами по убеждению. Они не допускающим возражений тоном заявляли, что радикальное обращение умов к марксизму исключает крестьян как фактор, который следует принимать во внимание при развитии революционной работы в России. Кроме того, они говорили, что революции нет места в материалистической концепции истории и что агитация – пустая трата времени. По их мнению, ключ к истине следовало искать на заводах, а единственным средством достижения социализма являлась скорейшая пролетаризация крестьянства. На нас, поседевших народников, они взирали с жалостью и презрением.

В начале девяностых на Волге после нескольких лет засухи, к которой прибавилась нехватка земли в черноземном регионе, разразился ужасный голод. Газеты и журналы были полны отчаянных обращений. В Сибирь потянулись длинные караваны телег с детьми и пожитками, рядом с которыми шли оборванные мужчины и женщины. По обочинам лежали больные и умирающие. Это были переселенцы, бежавшие от смерти в России, чтобы найти ее в Сибири. Смотреть на них без содрогания было невозможно. От деревни до деревни можно было добраться только по главной дороге. Дома для отдыха переселенцев часто стояли посреди степи, вдали от людских поселений. У обнищавших переселенцев не было лекарств, а все свои припасы они съели еще до того, как достигли Урала. Что-либо купить на дороге им не удавалось. Детей хоронили практически на каждой остановке; больных оставляли в деревнях; родственники теряли друг друга. Свои деревни покинули сотни тысяч крестьян, а власти не сделали ничего, чтобы им помочь. Хаос стоял неописуемый. Неграмотные крестьяне верили всем доходившим до них слухам о плодородных ничейных землях в Сибири и именно поэтому тянулись на восток из поволжских губерний. Из Тюмени в Томск они плыли на баржах, а дальше двигались пешком или на телегах. Смертность на переполненных, грязных баржах была ужасной. Лишь немногие из первых переселенцев достигли своей цели.

Честные газеты делали все, что могли, чтобы привлечь внимание к ситуации. Сибиряков ужасали эти толпы чужаков-попрошаек, которые несли с собой заразу. Но масса несчастных шла вперед, как загипнотизированная, по бесконечной, безжалостной равнине. Два лета подряд русских крестьян поджидала почти неминуемая смерть, если они продолжали поиски свободной земли, однако в начале девяностых стоны погибающих людей и усилия прессы сумели проломить окружающую правительство стену безразличия, и был предпринят ряд шагов по организации процесса переселения. Создавались станции, где переселенцы могли получить кипяток и пищу. На этих станциях по очень низким ценам продавались телеги и лошади. Кроме того, обеспечивалась медицинская помощь и составлялись списки наделов, пригодных для колонизации. Смертность снизилась, а с ней – и недовольство скитальцев.

Во внутренних губерниях положение становилось все хуже, и крестьяне продолжали покидать их. Всевозможные мошенники пользовались возможностью нажиться, обещая крестьянам достать разрешения на получение лучших земель в Сибири, которые иначе можно было получить лишь после изнурительных формальностей. С помощью таких подложных документов мошенники порой разоряли целые волости, и те навсегда исчезали с карты уезда.

Не менее жестокий способ избрало и правительство, чтобы исправить ситуацию. В первые два года миграция шла беспрепятственно, но затем власти издали строгий приказ, запрещающий пускать эмигрантов за Урал, пока они не выполнят ряд необходимых формальностей. Крестьянин должен был представить доказательства, что заплатил налоги и выкуп за землю, что имеет разрешение покинуть общину и гарантию того, что все члены его семьи получат место в его новом доме. Если он не мог выполнить эти условия, его прогоняли обратно. Земским начальникам, отвечавшим за организацию этого процесса, предписывалось самым тщательным образом соблюдать интересы крестьянства. Но впридачу они получали тайные приказы, требовавшие чинить переселенцам всевозможные препятствия, чтобы в Европейской России не поднялась цена на рабочие руки. Возвращаясь из Сибири в 1896 г., я слышала такие признания от самих земских начальников.

Вернувшись в Европейскую Россию, я нашла сельское хозяйство в невообразимом состоянии. Коровы и лошади страшно измельчали из-за нехватки корма. В деревнях не было никакой птицы, кроме кур. Крестьяне больше не выращивали лен, потому что им едва хватало земли под зерновые. Население множилось, и земельных наделов, находившихся во владении крестьян, не хватало, чтобы всех прокормить. Крестьяне никак не могли заработать себе на жизнь. Фабрик в провинции почти не имелось, да и крестьянские промыслы были малочисленны. Крестьянину оставалось только идти к помещику или к кулаку. И тех и других крестьяне считали своими врагами.

Когда я наблюдала все это, теория о пролетаризации крестьянства казалась мне абсурдом. В какое еще более худшее рабство можно было загнать крестьянина? У него не было ни земли, ни свободы. Но несмотря на все это, я выяснила, что в интеллектуальном плане крестьяне сделали шаг вперед. Общая вестернизация русского государства затронула и их. Селяне в поисках способов и средств к достойной жизни стали интересоваться вопросами политики и экономики. Нередко случались стычки с местными чиновниками. В подобных случаях верховные власти обращались как к посреднику к интеллигенции, и крестьяне поняли, что та относится к ним бескорыстно и сочувственно. Они перестали с подозрением смотреть на городское платье и в некоторых местностях даже сами его носили.

С первых же дней возвращения в Россию мне приходилось вести подпольную жизнь – в первые два года время от времени, а потом и постоянно, так как мой интерес к делам деревни казался полиции очень подозрительным. С целью реорганизовать партию «Народная воля», которая к тому времени получила известность как Партия социалистов-революционеров, мне пришлось посетить много губерний, чтобы узнать, кого из интеллигенции и крестьян можно привлечь к нашей работе. В некоторых городах я нашла остатки старой партии – опытных и бывалых людей, которые отбыли свой срок в тюрьме и ссылке, а теперь работали в сельских и городских учебных заведениях. Суровые испытания оставили на них свой след, но в их душах тлел старый огонь, готовый вспыхнуть пламенем при первом дуновении свежего воздуха. Воинствующая пропаганда марксизма порождала у них опасения, но те забывались за перспективой снова наладить связь с массами. Эти опытные работники оказались для нас очень полезны. Они стали ядром местных партийных организаций и вождями губернских и уездных комитетов. Вокруг них собиралась молодежь и крестьянские вожди.