Артур и Джордж - Джулиан Барнс

Тем не менее, хотя он не сознает ее вопросы и свои ответы, все каким-то образом устраивается. И это не тайное свидание, не начало любовной интриги, а просто следующий раз, когда они снова увидят друг друга, и в течение пяти дней, которые он вынужден ждать, он не в состоянии работать, он едва способен думать, и даже если он в один день играет две партии в гольф, то обнаруживает, что в секунды между занесением клюшки и ударом по мячу в голове у него возникает ее лицо, и его игра в этот день — сплошные удары по земле, промахи и угроза для диких зверюшек. Когда он посылает мяч из одной ямы с песком прямо в другую, ему внезапно вспоминается гольф на поле отеля «Мена-Хаус» и то ощущение, будто он вечно заключен в песчаной яме. Теперь он не сможет сказать, все ли это по-прежнему правда или даже еще большая правда, чем прежде, — с песком более глубоким и его невидимо погребенным мячом, или же он каким-то образом навсегда на зеленом дерне.

Это не тайное свидание, хотя из кеба он выходит на углу. Это не тайное свидание, хотя имеется женщина неопределенного возраста и сословия, которая открывает ему дверь и исчезает. Это не тайное свидание, хотя наконец-то они одни сидят вдвоем рядом на диване, обитом узорчатым атласом. Это не тайное свидание, потому он говорит себе, что это не так.

Он берет ее за руку и смотрит на нее. Ее взгляд не застенчив и не дерзок, он откровенен и постоянен. Она не улыбается. Он знает, что кто-то из них должен заговорить, но он словно утратил обычную привычку к словам. Впрочем, это не имеет значения. А потом она чуть улыбается и говорит:

— Я не смогла дождаться снега.

— Я буду дарить вам подснежники в каждую годовщину нашей встречи.

— Пятнадцатого марта, — говорит она.

— Я знаю. Я знаю, потому что так выгравировано в моем сердце. Если меня вскроют, то прочтут эту дату.

Новое молчание. Он сидит там, примостившись на краешке дивана, и жаждет сосредоточиться на ее словах, ее лице, на этой дате, на мысли о подснежниках, но все это сметает сознание, что у него стоит так, как никогда еще в жизни не стояло. Нет, не благопристойное набухание у рыцаря с чистым сердцем, а подпрыгивающее наличие, от которого никуда не деться, нечто буйно-грубое, нечто уличное, нечто полностью соответствующее этому вульгарному слову «стоит», которое сам он ни разу в жизни не произнес, но которое теперь стучит у него в голове. И он способен еще только на одну спасительную мысль: какое счастье, что брюки у него широкого покроя. Он слегка меняет позу, чтобы облегчить давление, и при этом нечаянно придвигается к ней на несколько дюймов. Она — ангел, думает он, ее взгляд так чист, цвет ее лица так нежен, но она приняла его движение за знак, что он намерен ее поцеловать, и потому доверчиво подставляет ему свое лицо, и как джентльмен он не может ее оттолкнуть, и как мужчина он не может удержаться, чтобы не поцеловать ее. Будучи не ловеласом или соблазнителем, а плотного сложения высокопорядочным человеком, приближающимся к началу пожилого возраста, он пытается думать только о любви и рыцарственности, а ее губы приближаются к его усам и неумело ищут рот под ними. Крепко сжимая, почти раздавливая ее руку, которую взял в свою с первой минуты, он начинает осознавать сильнейшую и бурную протечку у себя в брюках. И стон, который он издает, почти наверное неправильно истолковывается мисс Джин Леки, как и его неожиданное движение, когда он внезапно откидывается от нее, будто пораженный ассегаем между лопатками.

В мозгу Артура возникает образ, образ из глубины десятилетий. Ночь в Стонихерсте, иезуит, бесшумно обходящий дортуары, чтобы воспрепятствовать мальчишеским мерзостям. Это действовало. И вот теперь и в обозримом будущем ему требуется собственный дежурный иезуит. То, что случилось в этой комнате, больше случаться не должно. Никогда. Как врач он может счесть такой момент объяснимым, как английский джентльмен считает его постыдным и крайне неловким. Он не знает, кого предал больше: Джин, Туи или себя. Безусловно, в какой-то мере всех троих. И больше это случаться не должно. Никогда.

Внезапность — вот что его подкосило. И еще пропасть между грезами и реальностью. В рыцарских романах рыцарь любит недостижимую — супругу своего сюзерена, например, — и совершает подвиги во имя нее; доблесть сочетается в нем с чистотой. Но Джин не недостижима, а Артур не тайный воздыхатель или ничем не связанный рыцарь. Нет, он женатый мужчина, и его трехлетнее целомудрие было предписано врачом. Он весит пятнадцать… нет, шестнадцать стоунов, в отличной форме, энергичен — и вот вчера он сбросил свое семя в подштанники.

Однако теперь, когда дилемма предстала в полной четкости и ужасности, Артур способен подступить к ней. Его мозг начинает работать над практическими аспектами любви, как однажды работал над практическими аспектами болезни. Он формулирует проблему (Проблему? Нет, терзающую, сокрушающую радость и муку!) следующим образом: ему невозможно не любить Джин. А ей невозможно не любить его. Ему невозможно развестись с Туи, матерью его детей, к которой он все еще относится с братской привязанностью и уважением, не говоря уж о том, что только подлец бросит больную женщину. И наконец: невозможно превратить роман в интрижку, сделав Джин своей любовницей. У всех троих есть его или ее честь, даже если Туи и не знает, что ее честь рассматривается in absentia.[14] Это обязательное условие: Туи ничего знать не должна.

Когда они с Джин встречаются в следующий раз, он берет дело в свои руки. Иначе нельзя: он — мужчина, он старше; она — молодая девушка, возможно, импульсивная, чью репутацию ни в коем случае нельзя запятнать. Поначалу она как будто встревожена, словно он намерен отвернуться от нее; но затем, едва становится ясно, что он просто устанавливает условия их взаимоотношений, она успокаивается и иногда словно бы даже не слушает. Но вновь тревожится, когда он подчеркивает, насколько осторожными им следует быть.

— Но нам дозволяется целовать друг друга? — спрашивает она, будто проверяя условия контракта, который радостно подписала с повязкой на глазах.

От ее тона его сердце тает, а мозг туманится. В подтверждение этого контракта они целуются. Она предпочитает чмокать его с открытыми глазами птичьими наскоками; он предпочитает долгое склеивание губ с закрытыми глазами. Ему не верится, что он снова кого-то целует, не говоря уж, что целует ее. Он пытается заставить себя не думать, чем и как это отличается от того, чтобы целовать Туи. Затем вновь возникает шевеление, и он отстраняется.

Они будут встречаться; будут вдвоем проводить наедине ограниченное время; целоваться им дозволено; увлекаться они не должны. Их ситуация крайне опасна. Но опять-таки она слушает вполуха.

— Мне пора уйти из дома, — говорит она. — Я могу снять квартиру с другими женщинами. Тогда ты сможешь свободно приходить повидаться со мной.

Она так не похожа на Туи — прямолинейная, откровенная, без лишних предрассудков. С самого начала она держалась с ним как равная. И она равна ему — согласно условиям их любви, это разумеется само собой. Но на нем лежит ответственность за них и за нее. Он должен позаботиться, чтобы ее прямота не навлекла на нее бесчестия.

В следующие недели выпадают моменты, когда он начинает прикидывать, не ждет ли она, что он сделает ее своей любовницей. Увлеченность ее поцелуев, разочарование, когда он отстраняется; то, как она прижимается к нему, иногда возникающее у него ощущение, будто она точно знает, что происходит с ним. И тем не менее он не имеет права так думать. Она не такая: отсутствие у нее фальшивой целомудренности просто знак, что она всецело ему доверяет и доверяла бы ему, даже не будь он человеком с принципами, таким, каков он есть.

Но этого мало, чтобы разрешить практические трудности их отношений, а кроме того, ему требуется нравственное одобрение. На вокзале Сент-Панкрас Артур садится в поезд до Лидса, исполненный внутренней дрожи. Мам остается его верховным арбитром. Она еще в рукописи прочитывает до единого слова все, что он пишет, и аналогично контролирует его эмоциональную жизнь. Только Мам может подтвердить, что придуманный им образ действий верен.

В Лидсе он садится на карнфордский поезд и в Клэпеме пересаживается до Инглтона. Она ждет у станции в своей запряженной пони двуколке; на ней красный жакет и белый чепец — обычный ее наряд в последние годы.

Две мили тряски в двуколке кажутся Артуру бесконечными. Мам все время говорит о своем пони, которого зовут Муи, про его чудачества: например, он отказывается трусить мимо паровых машин. Отсюда необходимость избегать мест, где ведутся дорожные работы, и угождать всем лошадиным прихотям. Наконец они добираются до Мейсонгилл-коттеджа. Внутри его стен Артур незамедлительно рассказывает Мам обо всем. То есть обо всем, что имеет значение. Все, что необходимо для того, чтобы она могла дать ему совет об этой его высокой ниспосланной Небом любви.