Книги, которые читают наши дети, и книги, которые им читать не следует - Юрий Юрьевич Поринец

Выше всего – Бог. «Не боишься никого, Кроме Бога одного», – говорит Елисей ветру. В этом мире уютно так же, как в тереме у семи богатырей:

Дверь тихонько отворилась,

И царевна очутилась

В светлой горнице; кругом

Лавки, крытые ковром,

Под святыми стол дубовый,

Печь с лежанкой изразцовой.

Видит девица, что тут

Люди добрые живут…

Здесь все освящено молитвой, все на своих местах («Под святыми…»). Надо ли удивляться, что одно из первых дел царевны в тереме то, что она «засветила Богу свечку». Все это воспринимается в сказке как само собой разумеющееся, естественное, как будто по-другому и быть не может.

Но этот мир далеко не безоблачен, даже трагичен.

Один из самых удивительных образов в творчестве Пушкина – образ царицы-матери. О ней нам почти ничего не известно. Ни ее внешность, ни ее внутренний мир автором никак не характеризуются. В ее поступках, на первый взгляд, нет ничего необыкновенного – она просто ждет своего мужа (а что же еще ей остается делать?). Вот и царица-мачеха будет говорить о том, почему царевна выросла такой красивой:

И не диво, что бела:

Мать брюхатая сидела

Да на снег лишь и глядела!

Но у Пушкина все иначе: дело не в том, что царица-мать смотрела на снег, дело в том, почему она на него смотрела, чем жила в эти девять месяцев, прошедших в разлуке с мужем.

И царица у окна

Села ждать его одна.

Ждет-пождет с утра до ночи,

Смотрит в поле, инда очи

Разболелись глядючи

С белой зори до ночи;

Не видать милого друга!

Только видит: вьется вьюга,

Снег валится на поля,

Вся белешенька земля.

Девять месяцев проходит,

С поля глаз она не сводит.

Вот в сочельник в самый, в ночь

Бог дает царице дочь.

Сколько за этим ожиданием самоотвержения, кротости, сколько невыразимой духовной красоты! Она любит мужа больше себя, живет одним ожиданием его возвращения, и потом действительно ее дочь родится такой же чистой и прекрасной, как снег.

Рано утром гость желанный,

День и ночь так долго жданный,

Издалеча наконец

Воротился царь-отец.

На него она взглянула,

Тяжелехонъко вздохнула,

Восхищенья не снесла

И к обедне умерла.

Перед нами – почти икона, такой неземной, ясной красотой веет от этих строк. Любовь царицы к мужу глубока настолько, что не вмещается в тесные рамки земной жизни, и героиня, умирая, восходит к Богу, который Сам есть Любовь.

После смерти такой жены, истинной Царицы, которая так любила, можно ли думать о другой женитьбе, другой царице? Ответ, наверное, очевиден. И царь, конечно же, виноват в том, что вступил во второй брак, тем более что он принес всем героям только страдания. Но Пушкин не считает себя вправе осуждать своих героев. Быть милосердным он призывает и читателя.

Долго царь был неутешен,

Но как быть? и он был грешен;

Год прошел как сон пустой,

Царь женился на другой.

В его втором браке, судя по всему, не было счастья.

Царица, будучи замужем, ходит на девичники, ее любимый собеседник – зеркальце. Какой контраст с первой царицей, которая жила ожиданием встречи с мужем, смотрела из окна и видела поле, вьюгу, снег, землю – утро и ночь! Она видела весь мир, потому что любила царя больше жизни. Царица-мачеха смотрит только в зеркальце и видит в нем то, что хочет увидеть – саму себя, отражение своей красоты. (Недаром о ней говорится, что она «горда, ломлива, своенравна и ревнива».)

Она за свою красоту не желает быть благодарной Богу – тем самым царица сама в своем сознании занимает Его место. Она и царицей, наверное, стала, чтобы дать своей красоте возможность сиять перед всем народом в еще большем блеске славы.

Реакция же ее на слова зеркальца (а она ведь знает ответ, иначе бы не спрашивала), которые она готова слушать вновь и вновь, поразительна:

И царица хохотать,

И плечами пожимать,

И подмигивать глазами,

И прищелкивать перстами,

И вертеться, подбочась,

Гордо в зеркальце глядясь.

Как пишет в одном из своих рассказов Г.К. Честертон: «Тот, кто смеется один, почти наверняка или очень плох, или очень хорош. Видите ли, он поверяет шутку или Богу, или дьяволу». В этом случае мы имеем дело с последним. Царица-мачеха демонически упивается своей красотой[36].

И ей невыносимо сознавать, что есть кто-то лучше, красивее, чем она («Но царевна всех милее…»). Ее не устраивает просто сознание своей красоты (зеркальце ведь ей в этом не отказывает: «Ты прекрасна, спору нет…»), ей нужно быть выше всех. Поэтому она велит уничтожить царевну. Но это попытка прикрыть свою духовную пустоту. Красота царицы похожа на яблоко, от которого нельзя было отвести взора («…Оно Соку спелого полно, Так свежо и так душисто, Так румяно-золотисто, Будто медом налилось! Видны семечки насквозь»). Но суть этого яблока – гнилостная, от него гибнет царевна («напоено Было ядом, знать, оно»).

С момента, когда царица решила убить царевну, она очутилась в искаженном мире, где «доброй вестью» называется сообщение об убийстве («…царица злая, Доброй вести ожидая»), Она и умирает в финале от злобы, от «черной зависти».

Злая мачеха, вскочив,

Об пол зеркальце разбив,

В двери прямо побежала

И царевну повстречала.

Тут ее тоска взяла,

И царица умерла.

«Пустому блеску царицы-мачехи, прикрывающему внутреннее уродство, противостоит подлинная “краса” царевны, внутреннее совершенство. <…> Царица – почти ведьма, царевна родилась “в сочельник самый, в ночь” (стало быть – под Рождество или Крещение)», – пишет В.С. Непомнящий. Красота царевны – красота Истины. Она тиха, смиренна и целомудренна, она не нуждается в любого рода самоутверждении, она, как пишет С.А. Королев, «просто Есть, занимая свое место