Молот и наковальня - Гарри Тёртлдав

— Благодарю тебя, величайший! Ты так быстро прислал мне весть о том, что мои дочь и жена в безопасности! — сказал Курикий.

— Кому как не тебе следовало узнать об этом первым… — Маниакис настороженно повернул голову. Снаружи опять донеслись неясные восклицания. Шум усиливался. — Если я не ошибаюсь, они обе уже здесь. — Он улыбнулся и повернулся к патриарху Агатию:

— Святейший, все готово к церемонии, и мы в вашем распоряжении.

Глава 5

Луч утреннего солнца, проскользнув сквозь щель в занавесях, попал в глаза Маниакису и разбудил его.

Он зевнул, потянулся и сел в кровати. Его движения потревожили Нифону, и та тоже открыла глаза. Маниакис пока не знал, всегда она так чутко спит или это от непривычки делить постель с мужчиной.

Она улыбнулась ему, пытаясь прикрыться простыней, как наутро после первой брачной ночи. Маниакис тогда расхохотался, может, слишком громко, хотя у него и в мыслях не было смутить Нифону. Ему хотелось иметь скромную жену и, по всем признакам, он ее получил. Но даже у скромности должны быть разумные пределы; так, во всяком случае, считал он. Хотя не был уверен, что жена с ним вполне согласна.

— Надеюсь, ты хорошо спал, величайший? — Нифона соблюдала формальности не менее ревностно, чем приличия. Маниакису сперва это пришлось по душе, но потом он понял, что обречен выслушивать подобные вопросы каждый день, который им суждено прожить вместе.

По правде говоря, ему недоставало Ротруды, недоставало ее открытости, добродушно-веселого восприятия действительности, независимости в суждениях. Нифона же почти никогда не высказывалась определенно ни о чем более существенном, нежели состояние погоды.

Маниакис тихонько вздохнул. Ему недоставало Ротруды и по другим причинам. Нифона относилась к супружеским обязанностям всего лишь старательно, а он привык иметь дело с женщиной, которой нравятся его ласки. И дело не в том, что Нифона лишь недавно вышла из девичества, а в глубинных основах ее существа. Он снова вздохнул. Что делать, иногда приходится мириться с обстоятельствами, в которые ставит тебя жизнь.

Нифона потянула за шнур звонка. Снизу, из комнаты прислуги, донесся мелодичный звук колокольчика. Вошедшая женщина помогла императрице одеться. Когда эта процедура закончилась, Маниакис потянул за другой шнур, вызывая Камеаса, который спал в комнате по соседству с императорской спальней.

— Доброе утро, величайший! — приветствовал его евнух. — В какую тогу тебе угодно облачиться сегодня? В красную? Или в светло-голубую с золотым шитьем?

— Думаю, вполне достаточно простой темно-синей, — ответил Маниакис.

— Как пожелаешь. Хотя светло-голубая лучше сочетается с той мантией, которую сегодня выбрала императрица, — мягко возразил непреклонный Камеас и вежливо кивнул Нифоне.

Та ответила на приветствие. Она держалась очень скромно в присутствии Камеаса; в этом отношении Маниакис вполне одобрял ее поведение. Если бы евнуху приходилось присутствовать в спальне во время туалета императрицы, это всякий раз служило бы бедняге напоминанием о его злосчастном положении.

— А как ты желаешь сегодня завтракать, величайший? — спросил Камеас после того, как темно-синяя тога Маниакиса — тому все-таки удалось настоять на своем — была надлежащим образом задрапирована. — У повара есть несколько чудесных, специально откормленных молодых голубей, если позволишь предложить их твоему вниманию.

— Голуби — это неплохо, — не стал спорить Маниакис. — Передай ему, пусть запечет парочку и подаст их вместе с хлебом, медом и кубком вина. — Он взглянул на Нифону:

— А ты что скажешь, дорогая?

— Только хлеб с медом, — ответила та. — Последние несколько дней мне совсем не хочется есть. — По понятиям Маниакиса, ей никогда не хотелось есть.

— Может быть, ты успела привыкнуть к скудному питанию в Монастыре святой Фостины? — поинтересовался он.

— Может быть, — безразлично ответила Нифона. — Но здесь еда, конечно, гораздо лучше.

Камеас отвесил ей почтительный поклон:

— Я в точности передам повару твои слова. И скажу ему, что тебе угодно получить на завтрак. Как и тебе, величайший, — добавил он отдельно для Маниакиса, после чего выскользнул за дверь.

После завтрака Маниакис и Регорий собрались на совет. Регорий временно исполнял обязанности севаста — первого министра. Маниакис послал письмо, вызывая в столицу своего отца и Симватия, но оно еще не дошло до Калаврии. Были также посланы письма в западные провинции, родным братьям, но один Господь, благой и премудрый, мог знать, когда они получат эти письма — если получат. А пока Маниакис использовал едва ли не единственного человека, на которого мог полностью положиться.

— Нет, ты видел это?! — воскликнул он, размахивая пергаментом под самым носом Регория. Вопрос был риторический, потому что Регорий уже читал депешу. — Имброс полностью разорен кубратами! Полгорода сожжено, больше половины горожан угнаны в плен, где их заставят возделывать поля для кочевников. Разве я могу вести войну с макуранцами на западе, когда кубраты крушат все на севере, чтоб им провалиться в ледяную преисподнюю!

— Нет, величайший, не можешь, — вздохнул Регорий.

— Для себя я уже твердо это решил, — кивнул Маниакис, — но мне хотелось, чтобы кто-нибудь подтвердил мои мысли. — Он тоже вздохнул. — Придется подкупать кагана кубратов. Очень противно, но не вижу другого выхода.

— А каково состояние казны, ты знаешь? — спросил Регорий с кривой усмешкой. — Если не знаешь, могу справиться у твоего тестя. Он даст ответ с точностью до последнего медяка.

— Да там только последний медяк и остался, — с горечью ответил Маниакис. — Хотя нет, беру свои слова обратно, там еще много паутины и куча крысиных нор. Но ничего похожего на золото или хотя бы серебро. Очень надеюсь, что Скотос заставит Генесия жрать золото и серебро в своей ледяной преисподней. — Он сделал паузу, чтобы сплюнуть в знак отвращения к богу тьмы. — Судя по всему, Генесий питался ими и здесь, наверху, поскольку выбросил на ветер все до последнего золотого. Может. Фос и знает, на что он потратил золото, а я — нет. Но, на что бы он его ни потратил, счастья это ему не принесло.

— Вдобавок из-за макуранцев, свирепствующих в западных провинциях, и кубратов, совершающих набеги чуть ли не до стен столицы, большая часть налогов так и остается несобранной, — вставил Регорий, — что, безусловно, не на пользу казне.

— Это точно, — согласился Маниакис. — А потому меня тревожит, как бы Этзилий не решил, что может награбить куда больше, чем я в состоянии ему предложить.