Богатые — такие разные - Сюзан Ховач

Когда-то давным-давно, когда мы только поженились, я надеялась, что смогу его изменить. Мне тогда было всего двадцать пять лет, и, хотя я уже побывала замужем, я была еще очень наивной. Я думала, что, если буду его достаточно любить, он никогда не взглянет ни на одну женщину. Даже позднее, когда мои иллюзии рассеялись, я все же думала, что могу все изменить простейшим способом.

Я никогда не забуду ужасного выражения его глаз, когда сказала ему, что забеременела.

— Но вы говорили мне, что вы не можете выносить ребенка! — в голосе его прозвучало обвинение, как будто я была виновата в его разочаровании, и когда, взглянув на выражение моего лица, он понял, насколько бесчувственной была его реакция, он быстро заговорил о своем ужасе перед деторождением. Его первая жена умерла от какого-то послеродового осложнения, и он себя ужасно ругал. Долгие месяцы его мучило чувство вины, и когда он наконец оправился от этой трагедии, то решил, что никогда в будущем не допустит беременности любимой женщины.

Только после моего очередного выкидыша Пол сказал мне, что не любит детей. Поверить в это было совершенно невозможно. Он боготворил свою дочь Викки, и не нужно было обращаться к современному психиатру, чтобы правильно понять, какую роль в его жизни играли его амбициозные протеже. Однако я догадалась, что по какой-то причине он боится другого ребенка, и твердо решила дознаться об этой причине.

Призвав на помощь всю свою смелость, я обратилась к свекрови, аристократической, образованной и волевой старой леди, которая каким-то чудом всегда оказывалась на моей стороне, и прямо спросила ее, известна ли ей причина боязни Пола.

— Я ничего не могу вам сказать, — отвечала она, без тени неприязни или особого удовольствия, совершенно нейтрально. — Вы должны спросить об этом Пола.

К тому времени сестра Пола, Шарлотта, уже умерла, но при очередной встрече с ее дочерью Милдред я продолжила свои расспросы.

— Дорогая, я же всего лишь племянница Пола! — отвечала Милдред. — Что я могу знать о подобных вещах?

Что-то натолкнуло меня на абсурдную мысль поговорить об этом с Элизабет Клейтон, женщиной, которая была любовницей Пола на протяжении более двадцати лет, но это, разумеется, было невозможно. Лишь после смерти дочери Пола Викки мы с Элизабет стали близкими друзьями.

Я очень любила Викки. Она сильно расходилась с Полом во взглядах, но все в ней мне напоминало его. У нее были те же жесты, тот же быстрый ум, то же чувство юмора, но там, где Пол был жестким, она была чуткой, великодушной и мягкой. В ней было все тепло Пола, но без стальной подкладки. Пол ужасно баловал ее, но это каким-то образом ее не портило. У нее хватало чувства юмора, чтобы видеть всю абсурдность его попыток возвести ее на пьедестал, на котором ему хотелось ее видеть, и врожденного здравого смысла, чтобы не думать о себе как о сказочной принцессе из волшебной сказки, которая может иметь все, что пожелает. Ее воспитала мать Пола, и это, несомненно, спасло ее от того, чтобы стать невыносимой. Старая миссис Ван Зэйл была из тех женщин, которые не допускают вздорности, и Викки была ярким примером чутко уравновешенного воспитания.

Я живо вспоминаю овладевшую мною панику, когда поняла, что кто-то должен сообщить Полу о ее смерти.

Об этой новости я узнала не от мужа Викки, а от позвонившего мне по телефону Стюарта, старшего сына Джея от первого брака, и, окончив разговор, тут же бросилась к матери Пола. Удар и боль сделали ее холодной. Когда я плакала в отчаянии от того, что не знала, как сказать обо всем Полу, она просто проговорила: «Это ваш долг» — и после этого мне не оставалось ничего другого, как оставить ее горевать одну. Я в слезах вышла из ее дома. Трагедия с Викки была выше моих сил, и в конце концов я пришла в такое отчаяние, что обратилась к единственному в Нью-Йорке человеку, способному мне помочь, к Элизабет Клейтон, к дому которой на Грэймерси Парк и отправилась.

— Я знаю, это стыдно, Элизабет, знаю, что проявляю слабость, но…

— Я скажу ему, — ответила Элизабет.

Я так и не узнала о том, что произошло тогда между ними, так как ни один из них никогда не рассказывал мне об этой встрече, но всегда помнила, как Элизабет пришла ко мне на помощь, а она всегда помнила, как я отдала ей последнюю дань, попросив ее быть рядом с Полом вместо меня. Этот случай стал основой какой-то странной связи между нами, и вскоре после того, как сам Пол сообщил мне, что эта связь окончена, моя естественная неприязнь к Элизабет рассеялась, и мы стали время от времени встречаться, чтобы вместе позавтракать. В то время меня беспокоило здоровье Пола, и было очень важно иметь кого-то, кому можно было доверить эту тревогу.

— Он очень боится головокружения, — говорила я. — Я думаю, что это, должно быть, последствия перенесенной в детстве астмы, хотя мне и не хочется спрашивать его об этом.

— Нет, никогда не говорите с ним о его таком хрупком детстве, Сильвия. Пол терпеть не может упоминаний о нем. Что же касается теперешнего состояния его здоровья, то вряд ли стоит об этом слишком беспокоиться… оно достаточно быстро улучшится, едва он окажется в Европе.

Как она была права! Но тогда Элизабет, казалось, всегда понимала Пола намного лучше, чем я, и мне оставалось только удивляться тому, что он так и не женился на ней. Она была всего на год младше его, и поразила меня чувством собственного достоинства и даже напугала остротой своего ума при первой же нашей встрече. Я стояла не ниже ее на ступеньках социальной лестницы, потому что мои родители были из семейств, широко известных на Восточном побережье, и наше состояние было создано на земле, а не в таких вульгарных предприятиях, как рудники или железные дороги, и все же Элизабет всегда давала мне почувствовать мою неуклюжесть. Мне не чужда была и культура. Я всегда увлекалась романами, проводила вечера в театре, но каждый раз, когда Пол с Элизабет пускались в обсуждение каких-нибудь тонкостей французской литературы, я чувствовала себя такой же идиоткой, как любая туповатая девушка-служанка, едва окончившая какое-нибудь благотворительное учебное заведение. Но это была моя ошибка, а не Элизабет. Я была слишком чувствительна к тому, что Элизабет, как и мать Пола, всегда меня одобряла, и уже в первые дни нашего знакомства дала понять, что желает мне добра.

Когда здоровье Пола снова ухудшилось после самоубийства Джея Да Косты, мне показалось лишь вполне естественным еще раз обратиться за советом к Элизабет.

— Я понимаю, что будет правильно, если он снова поедет в Европу, — сказала я, — но следует ли ехать с ним мне, или нет? Вы, Элизабет, знаете мое отношение к Европе! Разумеется, мне хочется быть с Полом, но, может быть, следует попытаться не быть слишком эгоистичной и дать ему уехать одному? Я не хочу отравлять ему поездку. Мне кажется, если я поеду с ним, он не сможет полностью расслабиться, озабоченный тем, что мне эта поездка в тягость. Что вы скажете?