Тайна силиконовой души - Анна Шахова

Главное, что поразило Светку в этом сумрачноватом, но уютном доме, – порядок и добротность мебели, занавесок, посуды. Привыкнув к «гуманитарному» хаосу в быте своих возлюбленных – скомканным футболкам на стульях, носкам в разных концах комнат, которым подчас так и не находилась пара, потекам кофе и молока на плите, сальной ванной и, конечно, вездесущей пыли, Атразекова с удовлетворенным чувством не обманувших ее ожиданий поглаживала аккуратно развешанные на плечиках в прихожей куртки и джемперы. Изучала сложенные четкой стопой газеты и журналы в объемистой газетнице. Схватив вязаную шапку с полки – явно для работы на участке – всунулась в ее нутро, вдохнула теплый, горьковатый запах, поцеловала в макушку и, смутившись, закинула шапку обратно. Потом снова достала, аккуратно сложила ее, как было. Провела пальцем по телевизионной тумбе, изучила палец, облегченно вздохнула: недельная ворсистость, вполне терпимо. Если б Быстров оказался хроническим неряхой, вряд ли Светку это бы остановило в процессе «влюбления». Но то, что он оказался «положительным во всех отношениях», что не оставлял бычков в пепельнице, не водил методично дам-с, присутствие которых моментально учуяла бы пристрастная женщина, и даже не слишком долго копил в чистой раковине посуду, поднимало «Сереженьку» в глазах Светки на недосягаемую высоту. Таких идеальных, неглупых, сдержанных, поджарых, мужественных, да еще и аккуратных индивидуумов в ее жизни еще не встречалось. «А таких, как я, – хоть пруд пруди. Уйду завтра – он и забудет о моем существовании. И постригут меня с именем Степанида. Или Сосипатра. И буду я с Алевтиной кричать курам: цып-цып, дети», – Светка чуть не разревелась от быстровской безответности, залечивать которую ей придется в монастыре не один год.

Быстров же, выйдя из душа и прошмыгнув в спальню, где заранее постелил себе, а Светлане разложил диван в большой комнате, провалился в подушку с каким-то глухим спокойствием: все в жизни и вправду идет заранее установленным порядком. И Светлана органично вписывается в орбиту назначенных ему встреч, радостей и надежд.

Глава пятнадцатая

Приехав в загородный дом Арины, Варвара и Ефим Канторы ни словом не упомянули хозяйке об убийстве «мусора» (они были уверены в его смерти). Варвара, то и дело принимавшаяся в машине стучать зубами и отрывисто выкрикивать: «Я не могу!», «Выпусти меня!», «Хочу к Грише!», получив увесистую оплеуху от брата, притихла, держась за распухшую скулу, и «усвоила» тихо припечатанный ей приказ. «Заглохнуть, никому ничего не говорить про мента (Варвара все пыталась докричаться до тупицы Фимки: а если не мент? если просто парень мимо шел?), и главное – не вякать перед Ариной: иначе эта сучара-трансформер зубами глотки выест».

Арина, сидя нога на ногу, с сигареткой в лиловых когтях, прищурившись, выслушала короткий отчет Ефима о том, как пришлось драпать от обложивших их ментов. Машину бросили – она записана на Варвару. Хвоста вроде не могли привести. Беглецы, которым хозяйка даже не предложила сесть, стояли перед ней, перетаптываясь, пристыженными школьниками. На Варвару накатывала дурнота, ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание. И лишь ненависть к этой «сучаре» (ах, как правильно Фима назвал ее трансформером – вся скрученная, собранная, пригнанная по кукольному идеалу дьявольской рукой) не позволяла женщине раскиснуть, дать слабину. Она твердо решила выспросить о Грише все! Найти его, спасти и спастись самой. Как это все она собиралась проделать, девица представляла смутно, но решимость ее не только не ослабевала, но и крепла с каждой минутой. Тем временем «белобрысая ехидна» размышляла вслух:

– Я могла бы вас отправить в Чехию – у меня там квартира. Могла бы укрыть в сицилийском отеле, с хозяйкой которого приятельствую. Но как вас, чертей, переправлять теперь через границу? Мы не сможем за день сделать вам паспорта. И физии ваши, – Арина крякнула, – вряд ли изменить успеем. Что же ты, Фима, утречком-то не дунул в свой Саратов или Самару? Впрочем, уже неважно.

Ефим досадливо поморщился:

– Дай попить, Арин. Видишь же, сеструха сейчас рухнет. Как я с ней потом?

– На кухне все. Идите, попейте-поешьте. Только сами-сами. – Арина отмахнулась от назойливых, так некстати притащившихся гостей, которые, уроды, подкатили почти к самому дому на «хачмобиле». А это могло быть очень опасно. Оно, конечно, бомбилы народ пуганый – болтать не в их интересах, но кто знает?

Когда Канторы расположились на кухне, прихлебывая чай в гробовом молчании, Арина появилась в дверях, исполненная решимости: она явно все уже решила относительно этой «безмозглой парочки»:

– Я вызвала вам такси. Поедете в Шарабаново. Денег дам. Немного. У самой трат предвидится немерено. Ну, протопите там. Но это временный вариант. По экстренному сотовому держим связь. – И бросив колкий взгляд на Фиму: – Мобилы, надеюсь, выбросили?

Кантор утвердительно кивнул в ответ.

– Ну, вот пока так. Ты решил вопрос с попами?

– Да из-за них и застряли в Москве. – Ефим замысловато выругался. – Опасался за Стасика дерганого. Думал, честное слово – порешу. Может, и проще бы все было. – Кантор потер грудь в области сердца. – Так разнервничался – аж мотор сбои дает. В общем, отправил эту «сладкую парочку» на Родину, а сам вот спалился! – Жидяра откинулся в изнеможении на мягкую, удобную спинку стула в стиле а-ля ампир.

– Налить по пятьдесят граммов? Коньяк? Вискарь?

Арина подошла к резному буфету и достала бутылку Хеннесси.

– Ты же знаешь, я не пью и не курю. Здоровье – оно не покупается, – поучительно изрек приверженец здорового образа жизни душегуб-рецидивист Кантор.

– Дело хозяйское, – Арина плеснула коньяка в стакан и залпом выпила.

– Что с Гришей? Где он?! – подала голос решительно сопящая Варвара. Она с такой ненавистью посмотрела на соперницу, что та отвела взгляд. Поставив бутылку на место, Арина подошла к Варваре, глумливо уставилась на нее, сложив руки на груди, будто приготовившись к обороне:

– Трус и слизняк Репьев спасает свою седую, но безмозглую голову за границей. И меня в тоске ждет. У меня еще есть шанс спастись – один отходной путь, на крайний случай. Но вот вы?! Мой вам искренний добрый совет, – Арина то ли оскалилась, то ли улыбнулась. – Станьте бомжами. Как Сеня-динамик. А что? Это мысль. Перекантоваться полгодика в канализации. Ни проверки документов, ни особых расходов. Бомжу ведь ничего не надо. И от него никому ничего не надо. Прав твой обожаемый Гришенька – иголку в стоге сена проще найти, чем нищего. Станьте невидимками в загаженных тулупах. Самое безопасное дело. – Арина расхохоталась

– Ты сука детдомовская! Я убью тебя! – Варвара вскочила, примериваясь к глотке ненавистной мучительницы, но Фима, схватив сестру, осадил на стул.

– Для кого – сука, а для тебя, вошь, – Ариадна Павловна, – совершенно спокойно изрекла Арина, нависая над трясущейся Варварой, которую удерживал Ефим. – И пока я спасаю твою жирную задницу, ты будешь мне ноги мыть и воду пить. Образно выражаясь. Ясно тебе? Ну, все! Пора – такси подано, – Ариадна подошла к окну и слегка отодвинула занавеску. У дома притормозила серая машина. Через пару секунд раздалось тактичное бибиканье. Ариадна вынула стопку тысячных из заднего кармана джинсов, подошла к Кантору и аккуратно всунула купюры в нагрудный карман его льняной рубахи. Ефим будто и не заметил движения благодетельницы. Подхватив сестру со стула, процедил в сторону Арины:

– Ну, спасибо за все, беляночка. Только тебе ведь в первую очередь несподручно, чтобы нас обнаружили. Продавщицушка на тебе – тут уж ничего не попишешь. И идейное руководство…

– А ты о машине перевернутой помни. О матери Евгении. Не снятся монашки-то кровавые?

Ефим, едва сдерживаясь, чтобы не плюнуть на паркетный натертый пол, дернул за собой обмякшую Варвару, как куль. Копошение в холле, хлопанье дверей, гулкий маневр разворота машины, стихающий шелест шин по гравию…

Ариадна Павловна Врежко, при всем кураже и видимой непрошибаемости, была на грани отчаяния и истерики. Такую беспросветность она чувствовала только в детстве. В первый год жизни в интернате для умственно отсталых и психически больных детей. Безумные, уродливые, как на картинах Босха (когда она увидела впервые «Несение креста», уже в своей новой, «выстроенной» жизни, то в обморок упала на руки мужу-академику), дети изощренно издевались над новенькой: выдирали волосы, плевали, взяв в кольцо, привязывали к стулу и били подушками часа по полтора, сменяя друг друга, пока не надоедало или не приходила нянечка, раздавая тумаки направо и налево с воплем «звереныши говенные». Избавиться от ненавистного прозвища Крольчиха, которое стало проклятием для Арины, родившейся с «заячьей губой», девушка смогла в восемнадцать лет. Именно тогда она сделала первую пластическую операцию на лице. И изменила имя. И прокляла, вышвырнула, выжгла каленым железом из памяти ненавистное прошлое. Эти ночи без сна на вонючих матрасах, застеленных клеенками – в приюте не давали белья – все равно все было запи´сано больными детьми, пригорелая каша с поносным комбижиром, серые, будто картонные робы для гуляния, стриженные под горшок волосы. Арине еще повезло: ее, как одну из вменяемых, не привязывали к кровати. А беззлобных, но приставучих малышей-даунов привязывали, чтобы не мотались под ногами и не увечили себя: и они таращились круглыми глазищами на зеленые стены. Иногда беззвучно плакали. И незаметно, неизменно исчезали, не прожив и пары лет в этих каменно-линолеумных казематах. «От тоски мрут», – говорила старенькая нянечка, единственный человек, который не то чтобы любил, но хоть сострадал этому паноптикуму больных, обреченных существ. Другие няньки, врачи, учителя и директора, сменявшиеся с завидным постоянством, растворялись в этом адовом пространстве, превращаясь в безликую агрессивную приютскую массу.