Кресло русалки - Сью Кид

– Хью, открой дверь. Пожалуйста, Хью.

Комната была еле освещена, и он уставился на дверь, на змеящиеся по ней тени, похожие то ли на витки проволоки, то ли на лозу черного винограда. Он хотел ранить ее своим молчанием. Однако позднее ему пришло в голову, что, возможно, он хочет и защитить ее от уничтожающих слов, которые готов бросить ей в лицо.

Джесси продолжала невыносимо долго звать его. Когда она наконец ушла, на глаза у него навернулись слезы. Хью сел на одну из сдвинутых вместе кроватей, стараясь подавить в себе желание зарыдать. Нет, Джесси не услышит, как он плачет. Надо взять себя в руки. Бушевавшая в нем ярость понемногу начинала пугать его. Им овладело неудержимое желание сейчас же пойти в монастырь и найти этого человека. Ему хотелось схватить его за глотку и размазать по церковной стене.

Так Хью провел в маленькой темной комнате несколько часов. Сначала все его тело сводило судорогой боли, и он начинал дрожать. Когда это наконец прошло, он смог думать.

Когда Хью задал Джесси вопрос «Кто он?», то на самом деле не верил, что есть кто-то еще. Почти не верил.

Подозрение, что тут может быть замешан другой мужчина, интуитивно посетило его, когда он разглядывал ее картины. Больше всего его поразила сквозящая повсюду эротичность, глубина, на которую ныряет женщина. Это было все равно что присутствовать при смерти – смерти Джесси. Ее прошлая жизнь, все старые маски и роли, как шелуха, поднимались к поверхности, между тем как ныряльщица опускалась все глубже и глубже. Он стоял в растерянности, озадаченный тем, что может ждать ее впереди. А потом он увидел набросок – любовники, обнимающиеся на дне океана.

Прозрение наступило мгновенно. И поразило в самое сердце.

Двое на дне океана. Место, где ты можешь зайти настолько далеко, насколько это в твоих силах. Когда Хью увидел рисунок и безумная мысль овладела им, он простоял перед ним несколько минут, потом подумал: «Нет». Бред. Джесси на такое не способна. Вздор. Он всегда доверял ей. Безусловно.

Но это так многое объясняло. Ее необщительность практически с того самого момента, когда она оказалась на острове. Странная резкость, с которой она сказала, что хочет какое-то время побыть одна, неспособность хоть как-то связно объяснить это. Джесси отдалилась еще до того, как уехала из Атланты, подавленная отъездом Ди в колледж и пытающаяся анализировать себя, свою жизнь.

И вот Хью задал вопрос. Он вырвался сам собой. Кто он?

Ему пришло в голову, что Джесси сказала ему правду не только потому, что хотела покончить с обманом, но и потому, что хотела ускорить что-то. Осознав это, Хью ощутил приступ паники. А может быть, это не случайная интрижка? Что, если она действительно любит этого человека? Он крепко прижал руку к груди, словно стараясь подавить возникшие болезненные переживания обманутого мужа.

Хью чувствовал себя опустошенным. Отравленным печалью. Всю ночь он пытался уснуть, но попытки оказались бесполезными, он часто вставал и начинал прохаживаться мимо картин Джесси, которые стояли на полу, прислоненные ко второй кровати.

Небо за маленьким окошком слегка посветлело чернота перешла в серую предрассветную дымку, и он в сотый раз посмотрел на часы. Уехать с острова было невозможно до первого парома, отходившего в девять, но Хью знал, что, как только станет достаточно светло, он уйдет из дома.

Когда он вышел в коридор, не было и шести. Хью перенес чемодан в гостиную, поставил его и прошел к комнате Джесси.

Дверь была закрыта, но не заперта, он просто распахнул ее и вошел. Хью видел, как она спит, на протяжении двадцати лет, и сейчас она спала точно так же: на правом боку, волосы разметались по подушке, ладонь под щекой. Оконные стекла посеребрились. Утренний свет только начал просачиваться в комнату. Хью стоял, глядя на нее, подмечая начинающуюся седину, слюну, скопившуюся в уголках приоткрытого рта, прислушиваясь к легкому, прерывистому, но не переходящему в храп дыханию, – и ему захотелось лечь рядом с ней.

Обручальное кольцо она сняла. Он нашел его на бархатной подушечке, на столике рядом с кроватью, надетое на воткнутую иголку. Он коснулся его пальцем, думая о гусях на ее картине, о том, как она безжалостно вышвырнула их на поверхность.

Хью снял круглую золотую полоску с безымянного пальца и положил ее поверх кольца невесты с бриллиантом в платиновой коронке, подаренного так давно.

Девять дней спустя, вернувшись в Атланту, Хью все еще чувствовал такую же обреченность, как и в ту ночь.

Вот уже двадцать минут сидевшая в его офисе пациентка рассказывала о смерти своего восемнадцатилетнего кобеля таксы Аберкромби, то делясь историями из его жизни, то плача. Он не мешал ей распространяться о собаке просто потому, что сегодня так было проще, и он подозревал, что она плачет не столько из-за собаки, сколько из-за своего брата, умершего тремя месяцами раньше после долгих лет разлуки, по которому она не проронила и слезинки.

Женщина вытащила из стоявшей рядом коробочки последний носовой платок и протянула ему пустую картонку, как ребенок, протягивающий пустой стакан. Хью поднялся со своего кожаного кресла и вытащил новую порцию платков из шкатулки с откидной крышкой, стоявшей за книжной полкой, потом снова сел, стараясь не думать о Джесси и переключить внимание на расстроенные чувства пациентки.

Это началось сразу после его возвращения – болезненная неспособность сосредоточиться. В какое-то мгновение он слушал пациента, и тут же его перебивал голос Джесси, называющей имя брата Томаса.

– Прямо не знаю, что еще я могла сделать, – сказала пациентка, сидя на диване поджав ноги. – У Аберкромби был такой артрит, что он даже ходить не мог, к тому же его и так всего искололи стероидами. Нет, правда, что еще я могла сделать?

– Уверен, вы поступили правильно, что усыпили его» – сказал Хью, что вызвало новый взрыв рыданий.

Он смотрел, как дергаются ее плечи, и корил себя, что сидит в комнате с ней, а на самом деле далеко, слушает все, что она говорит, и ничего не слышит.

Его мысли блуждали, и Хью снова стоял перед рисунком, который Джесси сделала цветными карандашами. Мужчина был монахом. Это не так поражало, как мысль, что у Джесси, его Джесси, интрижка, но до сих пор повергало его в какой-то ступор. Она хотела, чтобы он знал; иначе она просто ответила бы «Томас». Он не мог постичь, зачем она добавила «брат», если только в этом не крылся какой-то подсознательный смысл. Какой? Неужели она хотела, чтобы он понял, сколь многим этот человек готов поступиться ради нее?

После возвращения Хью не мог отделаться от чувства, что его жизнь разлетается на куски, что пустота переполняет его как неизмеримое пространство. Два дня назад ему приснилось, что он астронавт, совершающий выход в открытый космос, привязанный к космическому челноку тросом, который внезапно рвется. Его просто отнесло в темную бездну, и он видел, как его корабль становится все меньше и меньше, превращаясь в крохотную белую точку в обступившем безмолвии.

Его ненависть к человеку, отнявшему у него Джесси, обрушивалась на него с внезапностью тропического ливня. Хью представлял себе их вдвоем – как этот мужчина трогает ее там, где мог трогать ее только он, дышит, уткнувшись в ее волосы. Сколько раз они занимались этим? Где? Однажды он проснулся весь в поту: ему показалось, что они занимаются любовью прямо сейчас в эту самую минуту.

Было унизительно обнаружить в себе способность к насилию и мести. Как любой хороший психоаналитик, Хью признавал это теоретически, изучая юнговские понятия личной и коллективной тени, но теперь ему пришлось пережить это самому, наяву. Его перестали посещать видения, как он отправляется в монастырь и хватает этого человека за глотку, но он не отрицал, что бывали моменты, когда ему хотелось видеть, как монах задыхается и истекает кровью.

Конечно, Хью никогда не поступил бы так, но одно желание, настоятельная необходимость заставляли его расстаться с представлениями о себе, которые он втайне лелеял. Никакой он был не особенный. Избранный. Его доброта, его знания не выделяли его из общей массы. Он ничем не отличался от остальных, и в душе его было много темного.

Это новое знание привлекло его внимание к человеческой стороне своей личности. Время от времени, когда Хью был в состоянии видеть себя как нечто большее, чем боль, которую испытывал, он надеялся, что его страдание не пропадает втуне, что каким-то образом оно делает его мягче, нежнее.

Хью понял, что женщина в другом конце комнаты объясняет подробности смерти собаки.

– У него были страшные боли – стоило взять его на руки, как он начинал скулить, – поэтому врач сделал ему в машине укол. Аберкромби лежал на заднем сиденье, и знаете, что он сделал, когда увидел доктора Ярборо?

Хью отрицательно покачал головой.