Горгулья - Эндрю Дэвидсон

Джек, очевидно, знала ответ, потому что не дала и рта раскрыть.

— Как она будет за тобой ухаживать? Вот что мне объясни!

— Я не нуждаюсь в уходе, — огрызнулся я. — И деньги ее меня не волнуют.

— А что тогда? Секс? — Слово это Джек выплюнула с таким отвращением, будто считала секс омерзительной сварой двух враждующих тел.

— У меня нет пениса.

— Ах, слава Богу, хоть за это! — Она обожглась кофе. — Ну и дела пошли…

Потом схватила охапку салфеток и принялась вытирать капли на подбородке, а сама все таращилась на меня с тревогой и любопытством.

— Ну ладно, что с тобой приключилось?

— Я обгорел.

— Это-то я и сама вижу; что я тебе, идиотка? — Джек скомкала салфетки, швырнула в мусорную корзину, но промахнулась и, злясь сама на себя за промах, с кряхтением подняла бумажный комок.

На сей раз попала.

— Обгорел, говоришь? Какая, черт подери, жалость!

— Вы всегда входите в этот дом без стука?

— Я сюда хожу с тех пор, как ты еще на школьных дискотеках начал втихаря напиваться! — рявкнула Джек. — И мне не сильно нравится твое присутствие! Сигареты есть?

— Не курю.

Она направилась к столу, взяла оставленную Марианн Энгел пачку.

— Пожалуй, в твоем случае вполне разумно.

— Итак, вы агент Марианн?

Джек ведь в первый раз мне так и не ответила.

— И агент, и не только, мальчик-зайчик, так что берегись. — Джек глубоко затянулась и с самым обвиняющим видом ткнула в мою сторону сигаретой. — Это твое, как его там, житье здесь — чертовски дрянная затея! Я ее отговорю, ты, мелкое чудовище!

Может, вы догадываетесь, что Джек Мередит мне весьма понравилась. Во-первых, она единственная говорила достаточно громко и мне ни разу не пришлось переспрашивать. Вдобавок дело было в общей несоразмерности ее гигантской персоны: антропоморфная индейка, раскормленная и какая-то киношная. Впрочем, больше всего меня порадовал тот факт, что Джек не выказывала ни грамма набившего оскомину сострадания к несчастной жертве ожогов. Мы некоторое время пялились друг на друга. Джек катала сигарету между пальцами и злобно щурила глаза, а потом рявкнула:

— Ты чего уставился, чипс обгорелый?

* * *

Несколько дней спустя мы с Марианн Энгел сидели на заднем крыльце и ждали, когда грузовик привезет новые каменные глыбы; она рассказала, что поручила Джек открыть на мое имякредитную карту. Я заметил, что Джек вряд ли была в восторге, но Марианн Энгел ответила:

— Она сделает, как я говорю. Джек только лает, но не кусает.

А я знаю, что можно сделать с кредиткой.

Мы еще немного поболтали, а потом я задал вопрос, повисший после последнего ее рассказа о нас: мне хотелось знать, как выглядит плювиаль. Марианн Энгел объяснила, что это такой дождевик, вроде мантии, который носили священники, и что обычно плювиали украшались сценами из Нового Завета. Я спросил, были ли рисунки на дождевике отца Сандера. Она подтвердила.

— И я тебе расскажу какие, — игриво добавила она. — Потом, попозже!

Приехал грузовик; Марианн Энгел захлопала в ладоши, совсем как ребенок на празднике, и бросилась с огромным ключом к тяжелым подвальным дверям. Уложила металлические полозья, по которым можно было вкатывать глыбы в дом. Я смотрел, как камни исчезают в проеме, и представлял себе изголодавшегося прихожанина, заглатывающего просвирки. Марианн Энгел отступила в сторону, умоляя грузчиков поосторожнее обращаться с ее друзьями. Грузчики смотрели на нее как на сумасшедшую, но продолжали носить камни. После их ухода Марианн Энгел сняла всю одежду и зажгла свечи. Поставила запись григорианских хоралов, растянулась на одной из новоприбывших каменных глыб и погрузилась в глубокую дрему до самого следующего утра.

Утром она с довольной улыбкой вошла в мою спальню исообщила, что получила чудесные указания, однако начнет работу только после того, как я приму ванну. Она принялась меня тереть, но явно без всякой охоты, а просто по обязанности — пальцы как будто окаменели. Едва покончив с делом, она поспешила в подвал, начать работу. Я устроился в гостиной, на среднем этаже дома, и хотел почитать, но слишком отвлекался на удары молотка. Тогда я поднялся в башню и попробовал найти себе другое занятие — смотреть кино, еще что-нибудь читать, дразнить Бугацу полотенцем, — но через несколько часов любопытство пересилило. Тихонько отворив дверь в подвал, я прокрался на несколько ступеней вниз и стал следить за Марианн Энгел.

Можно было не бояться, что мое присутствие ей помешает, — она так напряженно работала, что, кажется, вовсе меня не замечала. К моему удивлению, резала она обнаженной; было страшновато наблюдать, как быстро мелькают в ее руках острые металлические предметы. Инструменты порхали стремительно, но уверенно, а я смотрел как зачарованный на танец металла, камня и плоти.

Мало сказать, что Марианн Энгел «резала», — действия ее предполагали нечто куда большее. Она ласкала камень до его, каменного, изнеможения, доводила до того, что он сам выпускал спрятанную внутри химеру. Она выманивала горгулий из каменных пещер, улещивала их. Она любила их из камня.

Я провел в подвале, незамеченный, долгие часы — и все дивился на ее упорство и работоспособность. Она продолжала работать, когда я ушел спать, и не останавливалась до утра. И весь следующий день тоже работала, и всю следующую ночь. В общей сложности Марианн Энгел трудилась более семидесяти часов подряд, выпивая при этом галлоны кофе и выкуривая сотни сигарет. Я помнил ее рассказы именно о такой работе, но раньше до конца не верил. Утверждения, что резьба по камню длится много дней подряд, я принимал за хвастовство вдохновением, нетипично растянутым во времени. Оказалось, Марианн Энгел не преувеличивала. Скептики могут возразить: дескать, она ждала, когда я уйду спать, чтобы и самой передохнуть, но я всю ночь просыпался от стуков снизу. В первое утро она действительно заставила себя отвлечься от работы, как раз на столько времени, сколько требовалось для моего купания. Впрочем, мыла меня она с очевидной неохотой. Терла мочалкой, а у самой в глазах плескалось беспокойство, едва сдерживаемое неистовство.

Часу где-то на шестидесятом Марианн Энгел попросила меня заказать две большие вегетарианские пиццы. Обычно она не возражала против мяса, но вскоре я узнал, что вот в таком вот состоянии резьбы она отказывалась от скоромного с маниакальным упорством.

— Никакого мяса! Никаких животных!

Когда пиццы привезли, Марианн Энгел обошла три угла комнаты, испрашивая позволения у своих трех наставников — «Jube, Dominebenedicere», — и не начала есть, пока не получила согласия. Затем упала посреди осколков камня и, вздрагивая, хватала пищу как зверь, едва, кажется, замечая мое присутствие. Изо рта у нее тянулась ниточка расплавленного сыра, до самой груди, до соска, и мне захотелось спуститься по этой нитке моцареллы, словно коммандос по веревке, и штурмом взять ее роскошную грудь. Огоньки свечей подсвечивали бледное тело, струйки пота рисовали протоки в каменной пыли, прямо по ангельским крыльям. Из-за татуировок и собственного исступления она казалась то ли средневековой монахиней в экстазе, то ли гангстером из якудзы.

За долгие часы из проигрывателя звучали Карл Орф; «Фантастическая симфония» Берлиоза; девять симфоний Бетховена; По (певец, не писатель); первый альбом Милы Йовович; полная подборка «Дорз»; записи Роберта Джонсона; альбом «Чип триллз» из репертуара «Биг бразер энд холдинг компани» (4 раза подряд) и всякие Бесси Смит, «Хаулин Вульф», а также Сон Хаус. Время шло; музыка делалась все громче, а голоса Марианн Энгел выбирала все более хриплые. Даже, несмотря на собственную тугоухость, я вынужден был вставить в уши затычки и ретироваться в башню.

Наконец Марианн Энгел закончила. Она едва держалась на ногах. У новоявленного чудища была человечья голова с рогами, венчавшая коленопреклоненное драконье туловище; она поцеловала его в каменные губы, а потом, чуть живая, поднялась по ступенькам и, вся в пыли и поту, рухнула в постель.

— Что же, всем известно, что художникам бывает свойственен маниакально-депрессивный психоз, — заметил Грегор.

Он сидел за столом напротив меня и разливал принесенный с собой бурбон. Солнце уходило за горизонт. Мы расположились на заднем крыльце, а Марианн Энгел все спала после долгих трудов.

Еще раз подчеркнув, что он не вправе раскрывать детали ее прошлого лечения, Грегор пообещал ответить на мои вопросы более общего характера, причем с радостью.

— После книг по психиатрии я решил, что ее симптоматика больше подходит к шизофрении, чем к маниакальной депрессии.

— Ну, возможно… Бывает и то и другое вместе, — отозвался Грегор. — Или вообще ни то, ни то. Я не знаю. Может, это обсессивно-компульсивное расстройство. Она когда-нибудь тебе объясняла, зачем резать по многу дней без передышки?