Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

и пересылывали, и мирились, каждый стоя на своем. А вот и подошло. И час пробил. Как удержат изнеженные руки мечи, как пойдут атласные кони под ливнем стрел? Какова-то еще и она будет – воля литовская?

– Эх, мужики, скучливо живем, песню! – вывел всех из задумчивости Иван Савелков.

Олена Борецкая тут как тут – внесла домру и гусли. Старательно не замечая Григория Тучина, подала гусли Савелкову. Тот перебрал струны, кивнул Олфиму:

– Ну-ко, подыграй!

Олфим наладил домру. Складным строем зарокотали струны. – Павел, веди передо́м! – крикнул Савелков Телятеву.

Ой ты, поле, ты полюшко чистое,

Молодецкая воля моя!

В лад, строго подняли песню голоса.

– Хорошо поют! – уронил Еремей, подходя.

– Эту сложили, еще когда на Волгу ходили наши, сто лет песне! – пояснил Иван.

Хор звучал, почти как церковный, торжественно.

– Плавать голосом-то! – вполголоса снедовольничал Никита, слушая Ефима Ревшина.

– Ну, тут и надо так, не строго в лад! – защитил певца Савелков. Это был новый пошиб, к нему еще не привыкли.

– А красиво получаетце! – сдался критик, присоединяясь к хору.

От песни эти разодетые щеголи стали проще, понятнее. Весь отдаваясь напеву, Павел вел хор за собой. Дмитрий вторил задумчиво, утупя очи. Федор пел старательно, глядючи вперед себя, порою хмурился, словно угрожая кому-то…

Все эти богачи, молодые посадники, которым власть и волости достались без борьбы, без трудов, от отцов, дедов, прадедов, устроивших так, что каждый боярин великий становился посадником в Новом Городе или тысяцким, а уж сотскими – чуть ли не от рождения, сейчас забыли на час про свою спесь, ссоры да свары, и с песней пришла к ним тенью удаль древняя – тех времен, когда власть и почесть еще брались в бою, доставались лучшим, достойнейшим, удаль молодецких походов на Низ, на Волгу, «без слова новгородского», в стремительных долгоносых ушкуях.

Ах, давно отлетела та слава! И Александр Обакунович, герой Волги, сто лет как пал костью в первом же суступе, в бою с тверичами под Торжком, и бежали с полей новгородские рати… Что содеялось с силою новгородскою? Да уж и так ли мудры были прадеды, что забрали и власть, и суд, и право в одни свои руки и холеные руки внучат? Кто побеждал в древних битвах, разил суздальцев под Новым Городом, шел босой и побеждал на Липице, кто выстоял на Чудском и у стен Раковора?

А поди знай! Давно было! Не вспомнить. Мы же и побеждали, кому ж еще! На том стоим!

Ой, ты, Волга, ты мать широкая,

Молодецкая воля моя-а-а!

Молод великий князь на Москвы, молоды посадники новгородские. А молодые головы горячие, упьянсливые да непокорливые. Молодое дело – неуступчивое.

Еще пели, пили, закусывали. Свечерело, когда стали разъезжаться и расходиться. Уже и слуги зашли и стали прибирать. И Олена из верхнего покоя, сквозь мелко плетеные, забранные иноземным стеклом окошки, сдерживая слезы, следила за голубой рубашкой своего ненаглядного. И деньги есть, и власть у матери! А жива мужа с женой не развести, и чужому сердцу любить не закажешь, хоть убейся!

Василий Губа-Селезнев, незаметно задержавшись, мигнул Борецкому. Вышли в укромную боковушу.

– Слушай, Дмитрий! О всех этих беседах на Москве известно всё: кто доносит – не знаю. Мать твоя этих побирушек больно принимает, а они ведь все из Клопского монастыря тянутся. Я знаю, о чем говорю! Моя голова давно оценена, да и твоя тоже. И потом, деньги нужны.

– Для веча?

– Да.

– Сколь?

– Много.

– Сот пять?

– Мало.

– Тысячу?

– И того маловато.

– Тысячу рублей из калиты не вынешь! Надо у матери прошать. Она достанет, хоть из владычной казны.

– Из владычной навряд!

– А больше и неоткуда. Мать все может, ты ее еще плохо знаешь. Давеча, вон, Зосиму-угодника прогнала.

– Не обессудь, а это она плохо сделала! По городу ненужные слухи пошли.

– Ну, тут я ей не указ. Острова захотел получить. Там ловли богаты, мать говорит. Ее дело. А деньги будут!

IV

Григорий Тучин с Иваном Своеземцевым от Борецких поехали вместе в Славенский конец. Иван домой, на Нутную, а Григорий – на Михайлову улицу, к попу Денису, на вечернюю беседу сходившихся у него философов, или, как они сами себя называли, «духовных братьев». Ехали молча. Уже у въезда на Великий мост Иван спросил:

– Пойдешь к ним?

– Да, обещал. Да и самому интересно. Хочешь, идем вместе?

– Нет. Ты знаешь, как мой родитель смотрел на это. Его у нас, на Ваге, святым почитают мужики. Я, когда туда приезжаю, словно сам чище становлюсь… Память отца переступить не могу.

– Вольному воля… – уронил Тучин.

Оба опять смолкли. Своеземцев ехал, утупив очи к луке седла.

– Вот и решились мы с тобой на кровь! – примолвил он погодя, негромко и печально.

– Да! – ответил Григорий, обрубая дальнейший разговор об этом.

Копыта гулко щелкали по настилу. От воды тянуло сыростью, пахло прибрежной тиной – Волхов мелел. И говорить было не о чем. Только крепко сжали руки, когда Тучин, переехав мост, удержал коня.

– Прощай! Дальше я пешком.

Григорий кивком подозвал молчаливого слугу, что ехал сзади и посторонь, чтоб не мешать разговору, легко соскочил с седла, отдал повод:

– Отведешь домой!

Кивнув еще раз Ивану, нырнул в путаницу торга: лавок, прилавков, навесов, где сейчас закрывали, вешали пудовые замки, подметали, уносили товар – до утра, до нового дня.

Морщась от запаха гнилого капустного листа, навоза и тухлятины, что выгребали из всех углов торговые подметалы, Григорий, стараясь не ступить в грязь, миновал наконец торг, прошел мимо соборов, немецкого двора и вечевой площади и углубился в Михайлову, очень тихую и опрятную после громады торга.

Подходя к знакомому дому, узкому и высокому, зажатому между соседними теремами, Тучин с сожалением подумал, что уже опоздал к началу беседы, к той, почти апостольской, бедной трапезе, которой начинались собрания духовных братьев. Ему нравилась эта простота: чисто выскобленный стол без скатерти, деревянные миски, вареная чечевица с постным маслом, хлеб и вода или простой кислый квас, – эта не замечаемая ими самими скудость. На вечерних трапезах у Дениса Григорий ел даже меньше других, и не от брезгливости, а от того, что был сыт всегда, сыт с детства, и легко мог пренебрегать едой ради беседы, даже не замечая этого. Нравились Тучину их глубокая вера, независтливые рассуждения о власти этих людей, властью не наделенных, их неподдельная тревога о спасении ближнего своего. Григорий умел не подчеркивать своего богатства, хотя его выдержанно-строгий наряд тут и бросался в глаза, умел слушать, почти не прерывая беседы. Умел не замечать, что его все же принимают и ценят, как боярина, и, скорее бессознательно, чем явно, надеются через него укрепить свои сходбища поддержкою свыше.

Поднявшись по узкой скрипучей лестнице, Тучин потыкался в темных сенях, нашаривая дверь. Изнутри доносились голоса. Он, и верно, запоздал. Горница, скудно освещенная, скорее келья, чем жило, без икон, с одиноким распятием на стене, была полна. Шел спор. Спорил молодой человек в дорогом платье, непривычном тут. В юноше Григорий с удивлением признал подвойского Назара, впервые, видимо, попавшего на беседу. С ним говорил дьякон Гридя Клоч, философ и златоуст духовного братства, отвечая на сомнения, обычные для непосвященных: не ересь ли стригольническая то, о чем здесь толкуют?

Григорий поймал взгляд хозяина, попа Дениса, поклонился ему и прочим, знаком руки показывая, что не хочет прерывать беседу, и уселся сбоку, на лавке под полицею, уставленной большими и малыми книгами в темных кожаных переплетах – единственным богатством дома сего.

Замешательство от прихода Григория быстро улеглось, и Клоч продолжал густым гласом, рокочущим от сдержанной силы. Тень от свечи металась по косматым власам, грубо-крупным чертам лица и вдохновенному челу оратора, как бы самою природой приуготовленного к стезе пророческой.

– Сказано: «Не сотвори себе кумира!» Потому мы отвергаем поклонение иконам, ибо кумиры суть! В духе, а не в букве Господь. А что же получаетце: идолов низвергли – Перуна, Хорса, Даждь-бога, Сварог – имя другое ему, а Илье-пророку кланяемся как идолу и просим его о дожде