Том 1. Голый год - Борис Пильняк

– Динь, динь! – второй звонок. – Жезлу, жезлу давай!

– Куда прешь, сучий нос?!

– Мое почтенье, Дмитрий Гаврилович! Как съездили? – Давай третий!

– Касатик, да я уж третий день…

– Папа, папа, здравствуй! Это я! – это Владимир, в тулупе и с тулупом в руках, степенный как осьнадцать лет.

– Куда прешь, сучий нос?!

Станционная изба курится махоркой, из темных углов, с пола торчат огоньки цыгарок, ждущие очередей недели, – визжат двери блоками, и в избе нет никакой метели. – Валенки надо надеть и тулуп, подпоясаться кушаком.

Дверь скрипит блоком, съедает свет, поезд уже ушел, и на станции мрак и метель.

– Слабо ты чресседельник подвязываешь, Володя.

– Папа, ты мне привез Мензбира «Птицы России»?

Скрипят сани, едут по столбам, мечет, мчит метель. Володька стоит в передке кучером. Мрак. И станцийка уже исчезла в черном мраке.

– Папа. А у нас новости, – волков, волков кругом набежало! У нас три ночи выли возле дома. В Дарищах корову задрали. А то все больше собак.

– Ну, как дома, Володя? Возил просо на рушилку? Корова причинает?

Ведь Тропаровы – единственные оставшиеся помещики, ибо к девятьсот семнадцатому году у них ничего не осталось! И весной Тропаровы ели: грачей, ворон, птичьи яйца и крапиву, а отец и сын еще также – свежих лягушек. Сын Володька, пахарь, читает только Брэма и занимается энтомологией. В усадьбе все по-прежнему Бунинский Суходол, – жив, здравствует и хранит свои предания. – И лошадь бежит по-суходольски.

– А еще каких книг ты привез по естествознанию? Нырнули в ухабу, – столбы отвернулись, – поле, метель, и едут уже опушкой. Шумит лес и гогочет: «Мчит дикий поезд метели и ветра».

– «Даже если бы мы умерли!» –

– «Даже умерли! Даже умерли! Даже умерли!» – хватает ветер и кидает в сугробы, буйный и дерзкий, и взметает пыль, и мчит дальше, призывая, призывая, призывая…

И от сосен, из белой пелены метели, идет человек.

– Подсадите, пожалуйста. Я сбилась с дороги. Володька тянет вожжи.

– Пррр!.. А тебе куда надо?

– Мне?.. Куда мне? – Я сбилась с дороги.

– Да куда ты идешь-то?

– Я?.. Мне надо в город. Я сбилась с дороги…

– Эвона!.. Ну, а мы на Дарищи! Нно!

– Все равно, все равно, я поеду в Дарищи! Подсадите! Ведь я сбилась с дороги!..

И они втроем, молча, в метели, едут по лесу. Не видно того мертвого листка, что сейчас взвился над соснами.

Лошадь шагом ползет в овраг и из оврага. По откосам на вырубках стоят осинки, можжуха, березки, и гудит на просторе ветер. И из метели, рассекая метель, горят три глаза освещенных окон. Молчат.

– Ну, тетка, слезай! Приехали. Так вот, ступай рубежом и будут Дарищи, – это Володька.

– Это ведь вы, писатель Тропаров?

– Да, я.

– А я, а я – Ксения Ордынина. Мне собственно не нужно в Дарищи.

– Товарищ Ордынина? – Здравствуйте! Это мой сын.

Володька въезжает с санями в развороченное парадное через прихожую з зал. За семью комнатами, в другом конце дома – жилые комнаты. Горит железка. Коробом свисла с потолка штукатурка. На огромной кровати гидра спящих голов: это дети. На столе под лампой: капуста, огурцы и яблоки, – ведь яблоками и муссом из тыквы всю осень питаются Тропаровы. – Здравствуй, Суходол, – ибо за стеной, в другой комнате, другая комната по всем стенам – от потолка – в книгах с кожаными корками!

– Здравствуй, Ариша! Как дети?!

– А папа мне привез «Птицы России» Мензбира!

– «Даже если б мы умерли!» «Даже умерли! Даже умерли! Даже умерли!» – хватает ветер и кидает в сугробы, и взметает пыль, и мчит дальше… – Черного мертвого листочка не видно над соснами, – мертвый, и так высоко! К чему Дарищи?

– Слышишь, Володя, а ведь это воют волки!

Если же поезду, который скинул Тропарова на полустанке перед городом, пройти вниз под город еще сто верст, то въедет он в земли белых, где…

А черту с чертом и Богом, мастеру лощинных дел, если взглянуть теперь с холма, то холмы уже не задний план ренессансных панно, – а белая пустыня, и из белых пен снегов, под белым небом ступают рати в тридцать три богатыря – лесов, осироченных волками, снегами, морозами, ночами. Но по-прежнему в ночи и в волчьем мраке, изрешеченный домной, лоскутьями турбинных электричеств, газовыми фонарями, воет воем заводского гудка, метелью плачет, гогочет гоготом лесов, гнусавит волчьим воем – лощинных дел вершитель, черт с чертом йогом, черт черной индустрии.

А в городе – уездный съезд советов.

– На развалинах, по горьким проселкам, в рассветах, из лесов и полей, от лучин, от овчин, от печей, от повинности, от волисполкомов и от кол- и совхозов съезжались делегаты в зипунах, в лаптях, в тулупах, в валенках, – товарищ, подсади! – чтобы поставить в городе лошадей на постоялом дворе «Советской Республики № 3»;

– в черных рассветах, от цехов и завкомов, от жен, шахт и станков, шли рабочие, в прозодежде и башмаках на деревянных подошвах; – чтобы всем встать, еще с улицы, в Доме Советов, в очереди: за хлебом, колбасой и махоркой, и на проверку мандатной комиссии.

– Товарищи! Вы единственные хозяева съезда и уезда, и революции!

Весь подъезд и фойе в Доме Советов в огромных рабочих из «Роста» товарища Полунина. В Исполкоме, – в Финотделе, – в Эо, – в земотделе, в комнатах 7, 13, 15,3 – жарче, чем когда через штаб товарища Черепа проходят тысячи «рода оружия и основания статьи» до писцовой судороги от пота портянок и тысяч. И в полуподвале: Женотдел, где аберрируют и не аберрируют, где в штанах и в юбках, анкетируют, культурно-просветительствуют, командируются, просыпаясь. На двери в зал заседания висит изречение из Послания апостола Павла:

– «Кто не работает – тот не ест».

– Товарищи! Кто получил колбасу?.. Съезд сейчас открывается!

Кто получил колбасу?..

– Погоди, поспешь. Чай не пожарна команда.

– Одно дело, надо подкрепиться! Бывалыча как в старину-то, завертки на оглоблях у саней руками отогревали, а теперича што…

– Эх, касатка, мало ты даешь, сё-таки!

– «Это бууудет последний и решительный бой!»

В оркестре – самое главное – барабан. Шшшш, – шелестят лапти. Мандатная комиссия. Этак, почавкивая, открывают съезд советов: доедают колбасу. «Кто не работает – тот не ест». И махорка, этак колечками, идет под люстру. Где некогда в Государственном Банке стоял Александр II, сейчас стоит Ленин –

– в Москве, на Кремлевской площади, в кепке.

В зале собрания не разбелесилась еще вчерашняя махорка, – хотя и не видно его, все же лежит где-то, скребется и дышит старый огромный, в чесотке, ирландский дог. – Ну, конечно: доклад о международном положении. – Товарищу Ордыниной перекинуться через кафедру, руку закинуть, и –

– Интернационал! Антанта! Всемирный капитализм! Всемирная революция! Кулак малых государств. Малая Антанта! Третий Интернационал и Коминтерн! Всемирный социализм! Белые, зеленые, красные: белые банды, красная армия и зеленая сволочь! – В экспрессе дней волокита Памира без дней сошествия – не со креста, а с Памира, не Христа, а нас.

– А ничего бабочка. Красивенькая!

– У-у, люта!

– А маловато колбасы дали, сё-таки…

– Слышь, Мерзеев, а у нас в Чанках волки мерина задрали у Павлюкова.

– Ну?!.

– «Это будет последний и решительный бой!»… И товарищ Ордынина сходит – не с Памира, – а с кафедры.

– Товарищи! Потому как я беднейший крестьянин стою на трех уездах, в трех уездах моего петуха слыхать, потому я хочу высказаться на резолюцию. У нас, товарищи, не социлизм, а скотолизация! Вон в том углу сидит господин товаришш Буфеев, а он из нашего совхоза, заморил трех народных коров и буржак. А лизарюцию мы примаем! Правильно! Буржуаков нам не надоть. А што касается комун, то тоже не надоть!

Ооо! Ааа! Ууу!..

Звонок из президиума:

– Хорошо, товарищ! Будет принято к сведению!

За резолюцию по докладу товарища Ордыниной выступает вне очереди, – перс, член ЦК ИрКП, не по-восточному радостный и по-восточному наивный, – он говорит по-английски:

– From all the revolutionary peoples of Iran Ygrest the greates and the most liberal Russian Republic in the world and I hope, the day will come! – мужики слушают косо, иные развязали свои узелки, чтобы поесть пока непонятно.

Затем был доклад Исполкома:

– Товарищи! Вы единственные хозяева революции, съезда и уезда!

Затем был обед: «кто не работает, тот не ест».

Затем был доклад земотдела. И заканчивая доклад, (из лесов, от полей, от деревень и сел приехали делегаты!) докладчик сказал:

– А в заключение я должен сказать, товарищи, про волков и о мерах, принятых в борьбе с этим бичом рабоче-крестьянской разрухи! Пока в отделе охоты земотдела зарегистрировано семь стай в количестве сорока пяти волков! Мобилизуются все охотники уезда и вас, товарищи, мы просим всемерно помогать на местах!