Московит - Борис Давыдов

Побагровевшее лицо пана Чаплинского медленно белело. Лицо женщины, напротив, багровело, так, что стал невидимым алый след от мужской пятерни на ее левой щеке. Глаза Елены, в которых смешались потрясение, ужас и ненависть, буквально прожигали пана подстаросту Чигиринского. Высокая грудь вздымалась, тонкие пальцы тряслись.

– Пан… поднял руку на даму?! – каким-то страшным, свистящим шепотом произнесла она. – Тот, кто смел называть себя благородным шляхтичем?! Нет, пан больше не шляхтич… не смеет так называться… Мужик! Хлоп!!!

Чаплинский больше не притворялся, он сбросил маску. Откинув голову и уперев руки в бока, презрительно расхохотался:

– Ну, тогда и пани – никакая не пани! Тем более что письменных доказательств ее благородного происхождения я не видел… А на словах можно какую угодно чушь наплести! Может, она мещанка… А может, и хлопка! Благородная пани едва ли легла бы под казачьего сотника, да еще не обручившись с ним, даже по схизматскому обычаю…

Женщина прижала ладони к вискам. У нее был вид безумной.

– Дура… – прошептала она посеревшими трясущимися губами. – Какая же я дура! На кого променяла!..

Глава 35

Боярин Борис Иванович Морозов, до сего дня – самый близкий к царю человек, первый его советчик, не выдержав, отвел взгляд в сторону. До того невыносимо было видеть панический, животный ужас в глазах другого боярина – Леонтия Плещеева.

Но уши заткнуть он не мог: в присутствии государя это было немыслимо. Потому, стискивая зубы и чувствуя мучительные спазмы в похолодевшем животе, Морозов страстно молился: «Господи, поскорее бы кончилось…» Ведь рыдающие вопли Плещеева могли потрясти любого.

– Государь, за что?! – выл он, вцепившись мертвой хваткой утопающего в царский сапог. – Неужели я самый виноватый?! Ведь иные куда пуще меня воровали! Все забери! И дом, и имения, и казну! В рубашке одной готов остаться, на паперть с протянутой рукой пойду, только живота не лишай! Вели кнутом ободрать как липку! Только пощади, государь! Пощади! Ведь даже мышь, и та жить хочет… Не выдай на смертную муку!

Царь Алексей Михайлович, сгорбившийся, со страдальческим лицом, больше похожий в эту минуту на измученного годами и болезнями старика, нежели на юношу, отвернулся и махнул рукой. Подскочили рынды[25], схватили Плещеева, рывком подняли, поволокли к дверям…

– А-а-а!!! – Дикий вопль, отразившись от стен и сводчатого потолка, чуть не оглушил. – Не хочу, не хочу-ууу!!! Пустите-еее!!!

Ноги Морозова бессильно подогнулись, будто кости в них исчезли каким-то волшебством. Боярин, пав на колени, закрестился, всхлипывая и шепча дрожащими губами: «Отче наш…»

– Молись, молись! – вдруг взъярился юный царь, метнув в своего советчика и свояка такой взгляд, что тот лишь чудом не лишился сознания. – То по твоей вине! По справедливости, не его бы на площадь – тебя!..

– Государь! – только и смог выдохнуть Морозов, со всем усердием бухнувшись лбом о пол. – Виноват, каюсь! Только ты ж слово дал, царское…

– Умолкни, лиходей! – топнул ногой Алексей Михайлович, который хоть и вошел в историю с прозвищем Тишайший, но гневаться при необходимости умел, да так, что мало никому не казалось. – То я помню! И слово сдержу. Хоть, чует сердце, пожалею! Смертный грех-то не на тебя падет, на меня!

Издалека донеслись последние, приглушенные расстоянием и коридорными поворотами вопли Плещеева:

– Пока не поздно, смилуйся, государь! Не то за кровь мою с тебя взыщется! Со всего корня Романовых!

Царь скривился, точно от приступа лютой зубной боли, и закрыл лицо руками. Послышался сдавленный стон… Потом, будто опомнившись, Алексей Михайлович быстро повернулся к иконостасу.

– Господи, прости! – чуть слышно вымолвил он, творя крестное знамение. – Ведь не по злобе, не по самодурству… Едино лишь из крайней необходимости государственной! Не мог я помиловать Плещеева, сам видишь, никак не мог! Сегодня – его. Завтра – Траханиотова… Да, и второго придется на жуткую гибель выдать, чтобы лютующая чернь успокоилась… Прости, Господи! Будь милостив ко мне, многогрешному… Ох, как тяжко бремя царское, как тяжко…

– И это все? Больше ничего?

– Все, як бога кохам! Все! – пролепетала Агнешка, глотая слезы и вжавшись в самый угол возка.

– Кроме служанок, кто-то об этом знает? Например, пан Адам?

– Никто, ни единая душа! Я… я никому не осмелилась… Ни матушке, ни отцу… Да я просто сгорела бы от стыда! Езус свидетель…

Анжела выдохнула с нескрываемым облегчением. Все не так страшно… Самое главное – что они с Андреем перенеслись сюда из другого века и даже тысячелетия! – осталось в тайне. А то, что ударилась в предельно интимные откровения, вогнав в краску невинную до кончиков ногтей девицу… Ничего, переживет! К тому же ей полезно знать: папаша-то более чем ясно намекал, что уже присмотрел жениха, какого-то полковника Тадеуша со сложной фамилией… А в Средних веках слово родителей – закон! Стало быть, скоро свадьба, а там и брачная ночь… Пусть морально готовится.

Внезапно представив, как собственные родители сейчас мечутся по Москве в поисках пропавшей дочки, обрывая телефоны и воображая самое страшное, Анжела чуть не расплакалась на пару с Агнешкой. Да, предки безнадежно старомодные, часто раздражающие… Но как бы она хотела еще хоть раз их увидеть, обнять со словами: «Я люблю вас!» Эх, что теперь говорить…

Чувствуя, что еще совсем немного – и она точно ударится в рев, Анжела поспешила сменить тему. Чтобы заодно выяснить некоторые очень даже важные моменты…

– Ах, мне так неловко, что я смутила панну Агнешку! – вздохнула она, весьма умело приняв покаянный вид. – Боюсь, панна теперь будет плохо думать обо мне… Но, честное слово, мы помолвлены с паном Андреем! Он почти мой законный муж… Конечно, грех остается грехом, ведь мы еще не венчаны. Но ведь сам Бог и простил Марию Магдалену, и спас от лютой смерти женщину, обвиненную в неверности мужу, сказав: «Пусть первый камень в нее бросит тот, кто безгрешен!» Не так ли?

– Так, истинно! – кивнула Агнешка, чуть осмелев.

– Надеюсь, он простит и меня! – возведя глаза к крыше возка, вздохнула Анжела и перекрестилась. – Что касается панны, я все же прошу ее не быть ко мне слишком строгой. Любовь – такое чувство… Порой заставляет забыть и про скромность, и про приличия… – Анжела еще раз вздохнула, украдкой наблюдая за реакцией полячки. – Панне оно наверняка знакомо! Ведь, если я правильно поняла слова пана Адама, дело идет к свадьбе! Кажется, жених панны… э-э-э… полковник Тадеуш Пше… Пшекши… Прошу прощения, многие польские фамилии трудны для нашего языка… Что такое? Что с панной?..

Агнешка, до той поры кое-как крепившаяся, все же не выдержала и горько разрыдалась.

Через минуту, уткнувшись мокрой от слез щекой в плечо странной московитянки, она открывала ей все, что тяжким камнем лежало на душе. К своему счастью, не видя выражения ее лица…

Максим Кривонос, не раздумывая, отдал бы и славу свою, и немалую скопленную казну, лишь бы очутиться подальше отсюда. Жгучий, беспредельный стыд терзал его с беспощадностью самого умелого палача.

Судя по лицу и хриплому, прерывистому дыханию Вовчура, приятель его и помощник испытывал то же самое чувство. Как, впрочем, и все казаки его отряда, которые с потрясением и слезами смотрели на связанных поселян, понуро бредущих по пыльному шляху. И на крымчаков, гнавших живой «ясырь».

Изнуренные пленники, вскинувшиеся было при виде большого конного войска, загоревшиеся надеждой, быстро поняли: помощи не будет. Шли молча, лишь бросая взгляды, от которых хотелось пустить пулю в лоб. И даже матерые казаки, испытавшие такое, что иному не привидится в кошмарном сне, не выдерживали, отворачивались, скрипя зубами.

– Да что ж это, браты-товарищи?! – не выдержав, вдруг воскликнул кто-то. Судя по голосу, совсем еще молодой, почти мальчишка. – Неужто не вступимся?! Или креста на нас нет? Может, вот так же и наших батьков да невест…

– Умолкни, и без тебя тошно! – тут же свирепо оборвал его чей-то хриплый бас. – Поперек атамана в пекло не лезут! Не велит – значит, так тому и быть!

«Боже, дай мне терпения! – взмолился Кривонос со всей страстью, на какую только был способен. – Сам знаю: срам и позор… Но гетман ясно приказал: не препятствовать татарве! Молчать, стиснув зубы… Пусть сердце кровью обливается – молчать и терпеть! Союзники, мать их…»

Ему было бы легче слышать самую черную ругань, самые ужасные проклятия, самые обидные укоры. Лишь бы не тянулось дальше это безнадежное, скорбное молчание, изредка прерываемое ненавистными гортанными выкриками степных хищников, которое становилось просто невыносимым…

– Тату! – внезапно прорезал тишину пронзительный, плачущий крик ребенка. – Тату! То ж казаки, братья наши! Проси их, умоли!..

– Молчи, сынку, молчи! – отозвался кто-то из пленников. – Такая доля наша, злая да горькая. Помощи не будет! Ляхи – и те помогли бы, отбили бы у татарвы. Но жаль, то не ляхи…