На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики - Тютев Фёдор Фёдорович Федор Федорович

Стоявший под деревом мюрид зорко следил за показавшейся на реке черной точкой. Медленно приближается она, и чем ближе к берегу, тем движения ее тише и неувереннее. «Хватит ли у него силы добраться до берега? — размышляет джигит. — И зачем он доверился крепости своих рук? Они у него стары и едва ли выдержат. Что тогда скажем мы имаму, чем отвратим гнев его?»

Волнуемый этими мыслями, джигит пристально вглядывается в ночную мглу. Биакай уже близко. Всего несколько саженей отделяет его от берега. «Слава Аллаху, — продолжает рассуждать про себя джигит, — теперь он уже вне опасности. У берега течение гораздо слабее и вода мельче, до плеч не будет. Аллах милостив к слугам своим!»

В приливе радостного настроения мюрид прошептал в ладони своих рук короткую молитву и размазал ими по своему лицу, дернув при этом кончик коротенькой бороды, выкрашенной в ярко-красную хну[43]. Не успел он это проделать, как с реки раздался протяжный вопль. Взглянув туда, мюрид увидел Биакая, вдруг остановившегося на одном месте. Старик попробовал было лечь всем туловищем на аркан, сорвался, еще раз попытался проделать то же, сорвался вторично и с головой погрузился в воду. Несколько раз его голова поднималась из клокочущей ямы, и было видно, как руки судорожно цеплялись за аркан. Наконец ослабевшие пальцы разжались, и Биакай, подхваченный течением, был сразу стремительно отброшен на сажень от аркана.

— Аллах, предаю дух мой в объятия твои! — прошептал старик, теряя сознание, но в эту минуту крепкие руки схватили его повыше локтя и прерывистый голос крикнул в самые уши:

— Биакай-ага, не теряй духа, крепись!

Очнувшись от этого призыва, Биакай призвал на помощь всю свою энергию. К его счастью, ноги его нащупали дно. Он напряг оставшиеся силы и, поддерживаемый джигитом, успевшим нечеловеческими усилиями снова схватиться за аркан, с трудом побрел к берегу. Добравшись до него, Биакай упал без чувств на прибрежный, мокрый песок.

Уже четыре дня тянутся бесплодные переговоры между генералом Граббе и Шамилем. По нескольку раз в день верные шамилевские наибы, казначей его Енус и храбрый, но тупоголовый Темиз-Хан-Кади, ездят взад и вперед из Ахульго в русский лагерь. Шамиль нарочно выбрал переговорщиками именно этих двух. Енус был предан имаму всей душой и свято чтил каждое его слово, как изречение из Алкорана; что же касается Темиз-Хан-Кади, то никто в целом Дагестане не имел такого внушительного вида, такой роскошной седой бороды и выразительного взгляда больших черных глаз под седыми бровями и в то же время такой тупой и упрямой головы, как этот почтенный наиб. Шамиль понимал, насколько будет трудно вспыльчивому и горячему генералу Граббе вести переговоры с такими парламентерами, и на этом строил свои планы. Енус и Темиз-Хан-Кади несколько раз доводили нервного, но в то же время весьма добродушного Граббе до бешенства. Однажды, окончательно выведенный из себя, генерал приказал повесить обоих парламентеров. Адъютант, предвидя, что не пройдет и полчаса, как генерал станет раскаиваться в своей вспыльчивости, решил не торопиться с выполнением этого приказания. Он не ошибся. Скоро послышался нетерпеливый голос генерала, звавшего к себе адъютанта.

Адъютант поспешил на зов. В расстегнутом черном сюртуке с красным высоким воротником, без эполет, генерал Граббе расхаживал взад и вперед перед палаткой большими, нетерпеливыми шагами, выразительное, смуглое лицо его с большими черными глазами и великолепными, слегка седеющими усами нервно подергивалось. По всему было видно, что недавнее раздражение еще не улеглось в нем. Бросив на подошедшего офицера быстрый взгляд исподлобья, граф хмуро спросил его:

— Где эти два шамилевские наиба? Надеюсь, вы еще не успели их повесить?

— Так точно, ваше превосходительство, — отрапортовал адъютант, — они еще молятся перед казнью.

— В таком случае, — хмуря брови, приказал генерал, — прикажите их привести обратно.

— Слушаю-с, — не меняя выражения лица, отвечал адъютант и торопливыми шагами направился к лагерю.

Оставшись один, генерал Граббе снова принялся шагать перед своей палаткой. Он досадовал на себя за свою горячность.

«Черт бы их побрал, — думал он про себя, — хоть азиаты, а все-таки парламентеры. Если бы их повесили, Шамиль воспользовался бы этим случаем, чтобы обвинить нас в вероломстве, и постарался бы убедить в этом всех тех, кто еще мечтает о покорности нашей власти».

Вдали показалась группа народа. Граф остановился и стал внимательно вглядываться. Впереди шел адъютант. За ним торопливо семенил сухощавый, небольшого роста, подвижный Енус, а рядом с Ену сом, как прямая ему противоположность, важно и чинно выступал неповоротливый Темиз-Хан-Кади с его великолепной бородой и лицом библейского патриарха.

Увидев их целыми и невредимыми, генерал Граббе совершенно успокоился.

«Пожалуй, теперь они будут сговорчивей», — подумал он про себя и приказал вынести ковры, подать кальян и позвать переводчика. Снова начались бесконечные переговоры, на муку русскому генералу и на пользу злорадствовавшему в Ахульго Шамилю, который, не теряя времени, спешил запастись водой, пшеницей, исправлял поврежденные бомбардировкой укрепления и под шумок переправлял на левый берег Койсу раненых и больных, составлявших большую обузу для гарнизона.

Так продолжалось с 12 по 16 августа; наконец, генерал Граббе убедился в бесполезности дальнейшего словоизвержения.

К вечеру 16 августа он в последний раз призвал к себе посланцев Шамиля и, сдерживая клокочущее негодование, холодно-размеренным тоном, что было верным признаком величайшего раздражения, произнес:

— Ступайте к вашему имаму и объявите ему от меня, что если он сегодня ночью не примет без всяких отговорок тех условий, которые я ему предлагаю, и в знак покорности и доверия к русским не выдаст своего старшего сына, то завтра на рассвете русские войска пойдут на штурм. При этом предупреждаю вас — не ждите пощады ни себе, ни даже женам и детям вашим. Я истреблю аул до основания со всеми живущими в нем. Поняли? Так и передайте Шамилю, и пусть он помнит, что вся завтрашняя кровь ляжет на его голову.

— Победа и поражение в руках Аллаха, — с достоинством отвечал упрямый Темиз-Хан-Кади, — мы передадим твои слова, генерал, нашему пресветлому имаму и его мюридам — верным слугам пророка. Зная злую долю, уготовляемую тобою им, они с большей храбростью встретят твои войска.

При таком дерзком ответе гневный огонек сверкнул в глазах Граббе, но он сдержал себя и с презрением повернулся спиной к наибам. Этим переговоры окончились.

Войска начали готовиться к штурму.

17 августа солнце ярко выглянуло из-за горы, и словно приветствуя его появление, со всех русских батарей грянул грозно-торжественный салют.

Ядра со свистом и стоном полетели в многострадальный аул Ахульго и беспощадно принялись терзать его израненное, наболевшее от долгой осады тело.

Назначенные на штурм войска быстро строились в боевые колонны. В воздухе носилось предчувствие близкой победы.

В глазах у всех, от генерала до последнего горниста, светился огонек уверенности, что этот день будет днем поражения для неприятеля и торжества для нас.

Гулко загрохотали барабаны, и один батальон ку-ринцев с высланными вперед головорезами-охотниками бодрым шагом стремительно бросился на штурм. Неудержимо, словно гонимые ветром, не останавливаясь, как бы мимоходом преодолев глубокий ров, солдаты быстро вскарабкались на площадку, столь памятную нам при неудачном штурме 16 июля.

Снова загремели со всех сторон вероломные выстрелы из скрытых сакль и потайных бойниц, но на этот раз, наученные горьким опытом, русские явились не с голыми руками, а притащили с собой туры, фашины и штурмовые лестницы. Не обращая внимания на убийственный огонь, саперы живо устроили впереди себя надежное закрытие от пуль и начали проделывать в скале круговой всход, по которому войска устремились вверх, к самому аулу.