Банда 8 - Виктор Пронин

— Ни фига себе, — пробормотал Пафнутьев. — Это что же, ребята, получается?

— Не дрейфь, Паша! — воскликнул Слава. — Недавно звонил Юра, он уже на месте, ждет тебя с нетерпением и сам накрывает стол. Он никому этого не позволяет.

— Надо же, — пробормотал Пафнутьев и вдруг увидел перед собой Машу. Она стояла с хорошей своей улыбкой прямо перед ним и протягивала высокий бокал с чем-то прохладительным.

— Это поможет тебе справиться с любой неожиданностью.

— Ты думаешь? — с сомнением проговорил Пафнутьев.

— Всем помогает, — невозмутимо ответила Маша и, сумев все-таки втиснуть бокал в пафнутьевскую ладонь, отошла к своему креслу.

Пришлось сесть и Пафнутьеву — для него тоже было приготовлено плетеное кресло. Не такое, какие продаются на Можайском шоссе недалеко от поселка Немчиновка, совсем не такое. В этом кресле не было ни одного узелка, хомутика, прутика, который бы вас давил, кусал, царапал или еще каким-либо образом напоминал о себе. Кресло производило впечатление, будто выросло само по себе, сразу, целиком и являло собой диковинный цветок, но предназначенный не для того, чтобы его нюхали, а для того, чтобы в нем сидели и пили холодное белое вино из высоких стаканов.

— В тумане скрылась милая Одесса... Золотые огоньки... Не грустите, ненаглядные невесты... В синее море вышли моряки... — Пафнутьев поймал себя на том, что поет, уже когда заканчивалась последняя строка.

Все шумно зааплодировали, весело и беззаботно рассмеялись, как можно смеяться, отойдя на несколько километров на яхте от города Барселона, когда компания приобретает тот законченный и гармоничный вид, какой бывает у путешественников после долгого счастливого плаванья.

Дул несильный морской ветерок, хлопало полотнище паруса, иногда можно было различить еле слышный гул сильного мотора — как ни хороша была яхта, как ни красив белый парус на фоне синего испанского неба, но с мотором было как-то надежнее.

Маша сходила во внутренние покои яхты и вернулась с подносом, уставленным все теми же высокими бокалами из прозрачного стекла. На подносе были и диковинные фрукты, какие-то орешки и еще что-то невероятно соблазнительное и, скорее всего, съедобное.

На лице Пафнутьева блуждала все та же смазанная, блаженная улыбка, и, наверно, сейчас никто, включая его самого, не смог бы определить, к чему эта улыбка относится — к роскошной яхте, к роскошному морю или к роскошным красавицам, которые вели себя хотя и сдержанно, но весело и непосредственно. И ничто не могло вывести Пафнутьева из этого состояния, да он и не хотел его покидать, это состояние, — всю жизнь свою он был лишен подобного внимания к своей скромной и слегка потрепанной персоне. Да, как и все мы, как и все, ребята, он был долгие годы лишен общества красивых женщин, хорошего вина, яркого солнца и внимания, ненавязчивого внимания. А ведь мыто с вами прекрасно знаем, что этого внимания достойны, мы его заслуживаем, и только бестолково сложившаяся жизнь не позволила этим потрясающим созданиям вовремя оценить нас по достоинству.

Это печально, но это так, это так, ребята.

Так почему же не попытаться хоть в малой степени, хоть на несколько часов, пока идет яхта под белым парусом, чуть накренившись, вся в солнечных брызгах лазурного моря, почему же не попытаться восполнить этот досадный пробел в нашей так быстро уходящей жизни!

И Пафнутьев попытался этот пробел восполнить.

И ничто не могло заставить его отказаться от этого пагубного, рискованного, чреватого всевозможными бедами намерения. Он видел, что вина ему наливают больше, чем кому бы то ни было из всей удалой компании, видел, как Слава, тоже со счастливой улыбкой на лице, подходил к борту, любовался морем и не замечал, глупый, как из его бокала, который он держал неверной своей захмелевшей рукой, роскошное вино из подвалов Лубовского выливалось в лазурное море.

И не один раз, ребята, не один раз.

Видел Пафнутьев и легкие, почти неуловимые простым глазом перемаргивания красавиц, понимал, что о нем, о нем перемаргиваются милые девушки, но не желал придавать этому хоть какое-то значение.

Не желал.

Так бывает.

Это можно объяснить и хмелем от хорошего вина, от хорошего моря, от хороших девушек, а можно объяснить и многолетней усталостью, о которой он и не догадывался. А погрузившись в солнечный испанский день, он ощутил вдруг эту самую усталость и в теле, и в душе. Даже в желаниях, даже в желаниях он почувствовал бесконечную усталость от прежней жизни и не хотел видеть того, что видел, точнее сказать, не желал — в этом слове больше капризности и безрассудства.

— Скажи, Паша, — обратилась к нему Маша, — а чем ты занимаешься в жизни?

— О! — воскликнул Пафнутьев обычным своим совершенно дурацким тоном, в котором, кроме бестолковости, можно было услышать только чрезвычайную польщенность вниманием к нему со стороны красавицы. — Мои занятия столь суровы и унылы, что рассказ о них омрачит наше счастливее пребывание на этой потрясающей яхте. Это так, милая девушка, это так, — горестно закончил Пафнутьев.

— Ну, а все-таки? — настаивала Маша. — Должны же мы знать, с кем совершаем это маленькое путешествие.

— Так. — Пафнутьев слегка поежился под горячим испанским солнцем. Халат давно сполз с его покатых плеч и теперь лежал на спинке кресла, но Пафнутьев опять же не пожелал этого замечать, предоставляя компании любоваться им таким, каков он есть на самом деле. — Деятельность моя проходит в правоохранительных службах. — Пафнутьев в последний момент спохватился, чтобы не сказать «органах» — под испанским солнцем это слово звучало бы слишком уж зловеще.

— О, вы правозащитник! — восторженно воскликнула Маша, но увидел Пафнутьев, все-таки заметил смех в самых уголках потрясающих глаз Маши. Да, были там и смех, и понимание — она знала о нем больше, чем это могло показаться на первый взгляд.

— Вроде того, — сказал Пафнутьев, кивнув. — Мою деятельность вполне можно назвать правозащитной.

— А чьи права вы защищаете?

— Униженных и оскорбленных! — не задумываясь, произнес Пафнутьев откуда-то вынырнувшие слова классика.

— А как вы определяете униженных и оскорбленных? — продолжала Маша. — Ведь все готовы назвать себя и униженными, и оскорбленными?

И Пафнутьев понял — перед ним далеко не простачок. Оказывается, красивые глазки могут принадлежать и человеку проницательному, далеко не глупому, человеку ироничному, а иронию Пафнутьев всегда ценил выше ума и образованности.

— Я защищаю того, кто первый оказывается в очереди, — отшутился Пафнутьев.

— Но первые в очереди всегда самые настырные! — рассмеялась Маша, показав невероятной белизны свои зубки.

— Значит, моя деятельность не столь хороша, как это может показаться. — Пафнутьев горестно развел руками.

— Согласитесь, вы просто увильнули!

— Соглашаюсь, — скорчил Пафнутьев одну из самых глупых своих гримас. Он понял, что о нем здесь знают все, и решил больше не таиться и не лукавить. Откровенность — тоже хитрость, он прекрасно это знал, но вряд ли это было известно Маше. Знал Пафнутьев, что можно оболгать и опорочить человека, говоря о нем только правду, можно сказать о человеке достойные слова, не произнося ни слова правды. Все зависит от того, чего хочешь, какую цель ставишь, как относишься к человеку, о котором взялся судить.

— Так чем же вы все-таки занимаетесь? — не прекращала допрос красавица.

— Ну что ж, — Пафнутьев удрученно сгорбился в своем кресле, — в основном мне приходится защищать права мертвых. Да, девочки, да... Права невинно убиенных, зарезанных, замученных, утопленных, растерзанных... И так далее.

— У них тоже есть какие-то права? — широко раскрыв необыкновенные свои глаза, спросила Маша.

— О! — Пафнутьев безнадежно махнул рукой. — У них столько прав, столько прав... Видимо-невидимо! Нам с вами и не снились те права, которыми обладают перечисленные мною субъекты. Как это ни покажется странным. Если обидят тебя, Маша, если обидят меня, если у нас с вами что-то случится, если нас покалечат, ограбят, поступят с нами зло и несправедливо, если нарушат даже те крохи прав, которыми нас великодушно наделили... Это мало кого заинтересует, да, Маша, да! Это в порядке вещей. Это нормально. Так принято. Но государство не пожалеет никаких сил и средств, чтобы защитить права убиенных. Пожизненно в тюрьму сажают живых, чтобы мертвые чувствовали себя отмщенными, чтобы знали они — есть на белом свете справедливость, есть их права, и никому не позволено права мертвых нарушить, пренебречь ими или, упаси боже, посмеяться над ними! — Увлекшись, Пафнутьев поднял вверх указательный палец, чтобы подчеркнуть важность слов, которые он произносит, чтобы показать, как необычна его деятельность.

— И сюда вы приехали отстаивать права мертвецов? — шепотом спросила Маша.

— Сюда я приехал, — Пафнутьев пренебрежительно повертел в воздухе растопыренной ладонью, — полюбопытствовать. О том, о сем... Испанию вот навестил, с вами познакомился...