Вьеварум - Натан Эйдельман

"Но записки тщательно отредактированы, будто бы вы их собирались тут же отдать в печать. К тому же среди ваших бумаг найдены разные расчеты о выгоде печатания книг за границей".

"Янигде ничего не собирался печатать. Все мои статьи и эта тетрадь — материалы к запискам, которые должны были остаться после моей смерти. Поскольку я их не печатал и не распространял, то виноват лишь в том, что, находясь в болезненном, раздражительном состоянии и имея обыкновение бросать на бумагу все, что придет в голову, записал некоторые противозаконные вещи…"

На этой позиции Перцов в дальнейшем стоит твердо. Ему предъявляют один за другим опасные документы из его коллекции.

А он: "Собирал для посмертных записок".

То же говорит, когда его спрашивают о "возмутительных стихотворениях". Следователи полагали, что это стихи самого Перцова ("стихотворные шалости"), и, кажется, они были правы.

Перцов, конечно, отрицал — "…списал чужие стихи у незнакомого человека". Однако даже одно хранение таких стихов уже было "оскорблением величества". Стихотворение "Как яблочко румян" написано под Беранже:

А близок грозный часОтечества паденья,Постигнет скоро насКровавое бореиье.Кругом металл кипит,Встает пожар багровый,А он-то, бестолковый,Да ну их, — говорит…

"Он" — это Александр II.

В стихотворении "Современная песня" появляется «топор».

Бери-ка дружно топоры!Ломай негодную тычину!..Прорубим просек, в те порыИную царь узрит картину.

"Топор", «царь», который тянет с реформой и сам фактически провоцирует народное восстание, — это ведь все было в том самом "Письме к редактору" три года назад, в 25-м номере герценовского «Колокола». И еще прежде, в "первой корреспонденции". Совпадение? Но отчего же о «топорах» с одобрением говорится в черновом письме, где Перцов упрекает самого Герцена за недостаточную революционность? Герцен печатал в «Колоколе», что «топор» не понадобится — у власти мало сил: хватит и «метлы». Интереснейший отрывок был настолько стерт и неразборчив, что я едва разобрал несколько слов и пустился дальше, не зная, что эти строки уже были расшифрованы саратовским историком И. В. Порохом, вскоре опубликовавшим их в своей книге.

"Позвольте Вам напомнить, — пишет Перцов Герцену, — что Россия — государство деспотическое в самом полном значении этого слова. Правда, Александр II посулил некоторую свободу помещичьим крестьянам, но разве он сдержал свое слово, разве он от него не отказался? Революционный топор может уничтожить у него 20–30 негодяев, окружающих престол и играющих в самодержавие, как в рулетку, сотни три-четыре чиновничьего люда. Вы предлагаете топор заменить метлою, но разве топор и метла не одинаковое орудие грубой силы? Топор может истребить разом и до корня все колючие растения, а метла оставит эти растения гнить в кучах и заражать воздух".

"Кстати, господин Перцов, судя по этому отрывку, вы состоите в переписке с крупным государственным преступником и изгнанником Герценом?"

"Вы же видите, что это лишь черновой набросок… Этого письма я Герцену не посылал, а, находясь за границей, в дурном расположении духа и здоровья, сделал записи как бы для себя…"

Перцов молодец. Хорошо защищается. У многих, очень многих не было еще в те годы опыта борьбы со следствием. Николаю I удалось немало узнать у декабристов. Лишнее рассказали и некоторые арестованные в 60-е годы. Правда, ничего не удалось узнать у Чернышевского и Николая Серно-Соловьевича. Но вот деталь: Серно-Соловьевич был единственным из 32 человек, арестованных за связи с Герценом, который знал свои права, по ходу процесса смело требовал и получал собственное дело, о чем другие даже не просили: не знали, что можно, или боялись…

На этом фоне Перцов держится, как лучшие.

Но отчего же меня не оставляет странное чувство, будто что-то очень важное при чтении дела Эраста Петровича я пропустил? Ведь все как будто просто и ясно: жандармы хотят признания Перцова, что его записки и другие материалы предназначаются для заграницы, для Герцена.

О перехваченном пакете из Казани им запрещено спрашивать прямо. Но они спрашивают окольно, невзначай, «стыдливо»: "Говорят, господину Перцову разные бумаги из Казани поступают?.."

Перцов, естественно, обо всем догадывается: "Конечно, братья присылают разное из Казани. Конечно — только для посмертных записок".

Нет, здесь я не пропустил ничего…

Но почему же следователи не спрашивают о младшем брате, статском советнике? Неужели не догадываются, что подошли близко к загадке 1858 года, загадке "Письма к редактору", которое так взбесило самого императора? Стоит только сопоставить донос и рассуждения о «топорах» в бумагах Эраста Перцова!

И неужто жандармскую братию удовлетворяют объяснения Эраста Перцова, что подробности о событиях при дворе и действиях министра он узнал из «слухов»? Ведь стоит немного задуматься: если уж Эраст Перцов собирал новости и слухи, так он, наверное, частенько обращался к начальнику II отделения департамента общих дел МВД Владимиру Петровичу Перцову! Тот "по должности" знает тайны министерские и придворные.

Но вот уже просмотрено все дело, а Владимира Перцова в нем нет. Мелькнуло имя на первой странице, и все… А кстати, где он теперь, то есть осенью 1861 года? Поздно вечером, пошатываясь от архивной усталости, иду отдыхать в библиотеку.

Через час с небольшим дежурные выдают мне стопку фолиантов в бурых переплетах: "Журналы министерства внутренних дел" за 1861 год. Приказы по министерству: Н. повышен, Н. Н. - уволен с мундиром и пенсией, К. - с пенсией, но без мундира…

А вот и младший Перцов: "Статский советник В. П. Перцов уволен по прошению 23 апреля 1861 года".

Быстро конструирую из этого сообщения три важных для меня вывода. Во-первых, в феврале и марте 1861 года, когда печаталось и объявлялось Положение об отмене крепостного права, Владимир Петрович был еще в должности, в Петербурге, рядом с братом. Во-вторых, в августе и сентябре 1861 года, когда Эраста арестовали, Владимир Петрович уже в отставке и, как выяснилось позже, уехал на лето и осень за границу. В-третьих, сама отставка мне кажется странной. В тридцать девять лет он уже статский советник. начальник отделения в министерстве. Отличная карьера: вот-вот сделается действительным статским, получит целый департамент… И вдруг — отставка!