SoSущее - Альберт Егазаров

Лишь громкое сопение его недососка за бархатной завесой выдало начало интродукции.

Процедура затягивалась, шея Платона начала затекать, да и сосало мюриду не мешало бы поберечь для оставшихся гостей. «Ведь тоже люди», — подумал было Платон, и вдруг его склоненную голову пронзила пакостная мысль о том, до какого же лоховидного состояния скатился он в своем сервилизме перед могущественным арканархом, он, мастер церемонии, двуликий олеарх пятого заплыва, если позволил вырваться на волю такой позорной лохофене[128]. Да ведь он по Уставу и жезлом ткнуть может, и в губы набалдашником заехать!

Да-да, это непозволительно с его стороны, встрепенулся было Онилин, легонько качнув посохом, — и тут же почувствовал ощутимый толчок в бок. Это была левая, видимая и пока еще свободная рука Красного Щита. Наконец-то из-за завесы раздался громкий финальный чмок, и Платон увидел, как выпала из челюстей недососка правая рука арканарха. Церемониарх облегченно вздохнул и приподнял посох для завершающего удара. Но трехрукий, несмотря на ропот, набирающий силу за бархатными стенами галереи, уходить не собирался. Он только сменил руки. Правую, с облизанными блестящими пальцами, поднял вверх в какой-то новой для Платона форме салюта, а левая потянулась к его подбородку. Он успел разглядеть на ее среднем мужском пальце странный чашеобразный перстень, из дна которого высовывалась держащая факел рука, и еще, пока его подбородок окончательно не ушел вниз, — шевеление завесы, завершившееся очередным сопением недососка-на-входе.

И только когда из дальнего конца галереи стали раздаваться посвистывания ожидающих, Красный Щит отпустил Платона. Что-то похожее на мыльную пленку в форме трех перстов выскочило из дыры вместе с последним чмоком и взлетело вверх, створяя еще один салют Ромке. Платон, переборов недостойный церемониарха страх, все же решился поставить наконечник жезла на подиум. Легкий стук вернул в чувство «совратителя рек» и он, не опуская ни правой, ни мыльной руки, благодарственно-покровительственно положил ведущему на плечо свою державную шуйцу, странным неживым взором заглянул ему в глаза и… медленно, с викторианской грацией, пошел к выходу.

И хотя Красного Совратителя не могла видеть очередь представляемых, по обе стороны завесы на какое-то время воцарилась абсолютная тишина, прерываемая только стуком женских каблуков арканарха.

И никто не отважился пересечь линию представления до тех пор, пока шаги трехрукого не вышли за пределы освященного пространства…

В следующего, по законам сообщающихся сосудов, должно было влиться столько черной суспензии, разрывавшей Платона на части, что ему даже стало жалко того имярека, кто отважится пересечь линию вслед за мастером строителей горы. Только бы не тусовка из старшего расклада строителей горы — здесь они, конечно, покорятся начальнику начальников, а как выйдут по ту сторону «⨀», могут и не простить унижения.

Но дышит, дышит в пространстве двух правд дух праведный! — ликовал Платон, все же успевая отметить в мысли следы проэтического вируса Воздвиженского. Да, грантами недаром артизаны одарены. Но и душа церемониарха страдала недаром, ибо имяреком этим оказался, да-да… о, нескрываемая радость, о, сладость мщения, о, надежда сублимаций, о сочность топтания! Он, Верховный Буратино, бывший сексот[129], декапрот и синдик, ныне временно исполняющий обязанности генерального локапалы северо-восточного локуса.

Известный по эту сторону зеркала текущих вод, как Нетуп, небольшой и верткий локапала скромно ждал своей очереди, ничем не выражая своего недовольства. Он не свистел, не роптал, не теребил носком ноги старый паркет, он даже не гудел в нос, что позволяли себе все, включая низшие чины пирамиды Дающей, нет, генеральный локапала просто стоял, вперив круглые стеклянные глаза прямо в бархатную завесу.

Стоял и ждал. Стоял и ждал.

«Прямо Штирлиц какой-то», — подумал Платон.

Этим и взял его в свое время.

А сейчас комедии ломает.

Под самого Ненаглядного.

«Дурак!» — чуть ли не вслух сказал Платон.

Полено.

И вдруг до него дошло, что, судя по колпаку, он и впрямь замахнулся на самого Шута. Но как? Неуловимый и так присутствует на церемониях… А может, — он оглядел еще раз костюм Нетупа, и неясная догадка настроила его на роль отца Гамлета или его…

— Тень дурака! — выкрикнул Платон, грохнув жезлом с утроенной силой! — Брат кошелька, внук грабежа, омега плача, и альфа горя! — в хорошем периоде, почти без фальцетных срывов выпалил Онилин и, набрав в грудь воздуха, продолжил в еще более низком регистре: — Низложество его превосходительства, никчемность ожиданий, несбыточность мечтаний, гроб красоты, короста мировой души. Его непостоянство его же и упрямства… Пятно с подушки Александра, курок Дантеса, джут петли… и ржавый гвоздь обшарпанной стены… Он сук, подпиленный собой, хромой танцор меж собственных ммм… чудей. Раб нун, шестерка шин[130], он господин прокислых мин. Он трона щель, призыв «к ноге!», он великан на карточном столе… — Платона несло по стремнине ненависти с нарастающей скоростью, и казалось, ничто не может остановить этот громыхающий вал с перечислением почетных званий и заслуг генерального локапалы северо-восточного локуса, если бы не… — ты шут, ты — ничего! — выкрикнул Платон и вдруг понял, что не понимает, где находится. Какие-то протянутые через зал занавески, возвышение, обтянутое крепом, он на нем. В его руках длинная палка, похожая то ли на карниз, то ли на декорированный лом… Поверх занавесок он видит стоящего небольшого человека в обтягивающих рейтузах, остроносой обувке, как на старинных гобеленах, и в какой-то нелепой курточке с большим воротником и накладными карманами. А сам-то он, в малиновой рясе до пола, под клоунской маской и на голове что-то несуразное, жесткое и тяжелое.

В чувство его вернул сам представляемый.

— Вот не ожидал от вас, Платон Азарович, такой поэзии. Жаль, не запомню, — немного отрывисто, но без всякой лести и в то же время с интонацией внутреннего или, скорее, отложенного превосходства, сказал человек, не сопроводив свои слова ни единым жестом. — Так что, входить уже? — спросил он без всякого намека на заинтересованность.

Эта мерзкая особенность Нетупа и вернула Онилина в пространство двух Истин. Со злости он грохнул жезлом о приступок, забыв, что еще не выплеснул до конца разъедающие мозг миазмы.

А Нетуп, словно оправдывая данный ему титул шута, встал на руки и так, вниз головой, да еще издевательски закинув одну ногу за другую, прошел несколько метров.

Платон слышал, как беспокойно засопел Ромка на своем алтаре и, чертыхаясь, что-то уронил два раза. «Вантуз», — догадался Платон. Но это не дело. Не положено принимающую сторону вантузами обхаживать. Устав в этом случае строг. Недососку наказаний не предусмотрено, зато его мистагогу несдобровать.

— Сосать, — тихо, но повелительно шепнул Платон в дыру