Анатолий Афанасьев Реквием по братве - Анатолий Афанасьев

— Какой тебе роман, спятила совсем? Давай покемарим полчасика.

— Ах, утомился бедненький! Так уж старался, теперь ему хочется баиньки. Но нельзя баиньки, мне ехать пора.

На улице ее ждали два джипа с головорезами, так и торчали всю ночь под окнами.

— Ну, дай я прочитаю хоть пару страниц.

— К чему такая спешка?

— Дурачок мой миленький, я же сгорю от любопытства. Что ты там в своей книжечке написал?

— Рукопись у стариков, понятно тебе?

— Почему ты сердишься, Саша?

— Спать не даешь, а я на режиме.

— На каком режиме, драгоценный мой?

— На спортивном… И не сюсюкай, тебе не подходит. Держись построже.

— Так ты еще и спортсмен, скажите пожалуйста… То-то я смотрю… Хорошо, хорошо, отдыхай, я не мешаю… Но как же так, Саша?

— Что?

— Неужто на посошок еще разик не попробуем? — игриво, острым ногтем прочертила на нем линию — от плеча до пупка. — Напоследок слаще всего.

Санек жалобно заморгал.

— Люся, умоляю тебя!

— Не бойся, родненький, у тебя получится, — она уже придвинулась к нему, возбужденно лепетала: — Ничего, ничего, я помогу, не шевелись, лежи спокойно, я сама тебя изнасилую…

Самолюбие не позволило ему уклониться и — невероятно! — у него действительно получилось, но под конец все же опозорился: на ее чудовищном вопле, будто ее пронзили насквозь, вырубился, как младенец, буквально ушел в бес-сознанку.

Очнулся — один в квартире и в постели один. Солнце желтым глазом осветило штору. Значит, время к полудню. По тыкве будто катком проехали. А ведь выпил за вчера немного, не больше литра. Да еще при такой жратве.

Сходил в ванную, в туалет, заглянул на кухню, проверил, не затаилась ли где-нибудь Люсьен Ивановна. Нет, исчезла. И записочки не оставила. Фу ты, черт! Куда ты смотришь, Саня? Протри зенки-то. На холодильнике, на белой эмали, крупно алели семь цифр, выведенные, наверное, бруском французской помады, — номер телефона. Любовный поклон.

Он сидел напротив холодильника и тупо, бессмысленно улыбался. Из заторможенности его вывел резкий телефонный звонок. Снял трубку. Таина.

— Привет, любовничек. Докладывай.

— Задание выполнено, гражданин начальник. Ежели по совести, ей нужно пять Саньков. Одного мало.

— Ничего, справишься как-нибудь, — засмеялась предводительша — и сразу отключилась.

ГЛАВА 2

Поселковый мальчонка Феденька Иноземцев, шалун, острослов и затейник, склонный к мистификациям, — разве мечтал он подняться на такую высоту? Упаси Бог! Все вышло как бы само собой и в довольно короткие сроки: скажем так, уместилось в треть жизни. От бодрого, улыбчивого, контактного комсомольского вожачка в пединституте до государева фаворита — дистанция пролегла в неполных тридцать лет, и пробежал он ее, считай, на одном дыхании, ничуть не надорвался. Теперь впереди, в сиянии золотых лучей, последняя вершина — и Федор Герасимович чувствовал в себе силы для завершающего рывка.

К своим пятидесяти четырем годам он пришел к мысли, что прожил славную жизнь, и если ее описать в назидание потомкам, то не исключено, что в историческом смысле его имя встанет в один ряд с такими личностями, как Петр Столыпин и, чего уж лукавить, Иосиф Виссарионович — хитроумный и блистательный тиран. Все великие владыки на Руси так или иначе были тиранами, по-другому, наверное, не могло и быть. Управлять русским народом, строптивым и простодушным, одинаково приверженным и бунту, и рабскому послушанию, да еще вдобавок разбросанному на огромных территориях, возможно лишь с помощью строго установленных и для всех единых правил, поддерживаемых железной волей верховного жреца: неважно, как его называть, — монархом, секретарем ЦК или, как нынче, президентом. В том и заключалась роковая ошибка нынешних ре-форматоров-пустомель, что они попытались навязать этой стране совершенно чуждые ей ценности, какие-то мифические свободы, права человека и демократию, которые мгновенно скукожились, вываренные в крепком уксусе русского быта. Коренной народец, лишенный доброжелательной, направляющей монаршей опеки, попросту начал околевать — от нищеты, от скуки, от тоски, оттого, что вместо обещанного рая его опять столкнули в бездонную долговую яму. Те, которые руководили умерщвлением целой нации, конечно, надеялись, что так называемый россиянин больше не поднимется из этой ямы, а тихо, безропотно в ней истлеет, не принося цивилизованному миру лишних хлопот, но Федор Герасимович вовсе не был в этом уверен. Будучи сам русским, хотя по необходимости все последние годы и косил под инородца, намекая на какие-то скрытые тюркско-греческие корни, нутром ощущал, что в глубинах самого упрямого в мире народа, перед его вечным упокоением, может еще напоследок так рвануть, что мало никому не покажется. О том же предупреждали и самые дальновидные из западных политологов, но мало кто им внимал. Упоенным великой победой удальцам реформаторам мысль о том, что бомжеватый россиянин, перемещенный из гуманных соображений ближе к мусорным бакам, пьяный и косноязычный, уповающий единственно на милость Господню, способен взбрыкнуть, казалась потешной. Независимое телевидение ежедневно запускало в массы свои аналитические щупы: дразнило, унижало, оскорбляло, плевало в сонную рожу — и что же? Как говорится, ни звука протеста из гущи народной. Нет, разумеется, недобитое коммунячье старичье кое-где жалобно попискивало, даже собиралось на забавные демонстрации со своими уморительными плакатиками, но для их усмирения теперь уже не требовались бравые омоновцы, достаточно было пообещать копеечную добавку к пенсии, и все они веселым гуртом устремлялись к избирательным урнам, чтобы дружно проголосовать за подсказанного им кем-нибудь кандидата. Продвинутая демократическая молодежь, зомбированная, как в Америке, уже со школьной скамьи, любые оскорбления встречала оголтелым ржанием, принимая плевки за радужные брызги халявной жвачки. Прежде, еще года три назад, казалось, что определенную опасность режиму представляет партия лобастого лидера, но после последних выборов стало очевидно, что КПРФ, как и все остальные оппозиционные кружки и тусовки, благополучно вписалась во власть и участвует в жутковатой дележке наравне со своими лютыми классовыми врагами, разве что маршируя под собственными знаменами. Поди теперь, разберись без пол-литра, кто круче патриот и кто искреннее желает подыхающему народу добра.

И все же Федор Герасимович не сомневался, что социальный взрыв неизбежен. Не имея никаких прямых доказательств, он знал это так же твердо, как если бы прочитал роковую весть на страницах «Коммерсанта». Возможно, слепая мистическая уверенность объяснялась тем, что в нем самом давно зрел бунт — против царя, у которого многочисленные болезни, инфаркты и операции плюс водка повредили что-то в мозгу, сделав его похожим на дворового хулигана, вооруженного атомной бомбой; против его ополоумевшей администрации, где персонажей хватило бы для постановки грандиозного шоу в Лужниках, под названием «Шабаш ведьм»; да, наконец, против самого балалаечного россиянина, только прикидывающегося трупом, а на самом деле давно приготовившегося достать из-за пояса свой извечный разбойничий топор.

Уберечь проворовавшийся, свихнувшийся режим от неминуемого возмездия могла только новая власть, которая сумеет почистить авгиевы конюшни демократии и успокоит народ утешительным призом в виде нескольких отрубленных голов особенно ненавистных ему злодеев. Федор Герасимович не видел причин, по которым сам не смог бы стать этой властью.

У него все было готово, чтобы перехватить монарший жезл из слабеющей руки Бориса — и люди, и капиталы, и пропагандистское обеспечение, и очень надежные связи за бугром… Оставалось не зевнуть и оказаться в нужное время в нужном месте, памятуя о том, что таких перехватчиков, как он, накопилось вкруг трона немало…

Утром за завтраком жена просюсюкала:

— Федор, у меня к тебе деликатная просьба.

— Какая? — Федор Герасимович с неохотой оторвался от свежего номера «Московского комсомольца»: в течение дня у него не будет времени просмотреть прессу. А те выжимки, которые готовил аппарат, гроша ломаного не стоят.

— Помнишь, я тебе рассказывала о писателе Чубукине?

— Да ты мне все уши о нем прожужжала.

К увлечениям супруги молодыми дарованиями он относился снисходительно. Чем бы дитя не тешилось. Для него не было секретом, что его прелестная половина, вступившая в опасный сорокалетний возраст, наставляет ему рога с кем попало, с первым встречным-поперечным. Что за беда? Ему даже льстило, что Люсьен пользуется повышенным спросом. Это современно и отвечает западным стандартам. Его жена не какая-нибудь разжиревшая, тупая деревенская корова, какими в прежние времена обзаводились партийные боссы. Красивая, культурная женщина с тонкими чувствами — и язык подвешен, дай Бог каждой. Чешет и по-английски, и по-немецки так, что не отличишь от иностранки. Не спальный мешок, не домохозяйка — соратник и друг. И лишнего себе никогда не позволит. Федор Герасимович не раз ее предупреждал: гляди, милочка, только не подцепи чего-нибудь. Но Люсьен и без его предупреждений принимала все меры предосторожности, потому что была трусихой, каких мало. Однако на всякий случай уже года три-четыре, как Федор Герасимович перестал с ней спать. Это ничего не изменило в их отношениях, напротив, привнесло в них элементы романтической добрачной влюбленности. Обычно ее увлечения мужчинами длились от одной до двух встреч, от силы до трех: так уж она была устроена. Собрав пыльцу с одного, она, как трудолюбивая пчелка, быстро перепархивала на другого, и Федор Герасимович понимал, что для нее это как добрая затяжка для заядлого курильщика — повышает тонус и больше ничего. Но вот с этим самым писателем Чубукиным схема несколько изменилась: уже месяц он не сходил у нее с языка. Больше того, в его отсутствие она приводила этого хмыря домой и один раз увозила на уик-энд в Петербург, что совершенно не в ее стиле. Федор Герасимович был немного заинтригован. Ситуация требовала ответных адекватных мер. Глядя в восторженно-бессмысленные голубенькие глаза жены, Федор Герасимович решил, что сегодня же отдаст распоряжение, чтобы немедленно представили полное досье на этого фрукта.