Эмиграция. Русские на чужбине - Коллектив авторов

Было бы, во всяком случае, несправедливо ставить этот вопрос в связь с обычной рознью между отцами и детьми. Среди «отцов» литературное общение так же слабо или еще слабее, чем среди детей; а уж если необходим «утешитель», то именно одинаково всем.

«Истолкователь всего, что произошло»? Это легко сказать. Единого, общего толкования нет и быть не может: толкований всегда много. И в чем гарантия, что толкование было бы утешительным? Не надо писателям заведомо ставить себе задачей утешение; это даже и не целесообразно. Пока Толстой не «примирился с миром», книги его так и дышали радостью жизни; а когда он примирился, то утешил человечество «Крейцеровой сонатой» и «Смертью Ивана Ильича».

Не должна быть преувеличиваема и роль «литературного общения». Тут сама собой просится на бумагу вечная ходячая цитата, — «кружок ин дер штадт Москау». Тургеневский герой, конечно, хватил: «кружок — да это гибель всякого самобытного развития», и т. д. Но, вероятно, в цитате отразилось подлинное личное раздражение Тургенева. С точки зрения искусства, кружки, особенно такие, как цех поэтов, нужны; чтение вслух может быть писателю полезно и интересно. В России было литературное общение — менее напряженное, чем теперь кажется многим старым людям, но «живительное и бодрящее». Насколько мне известно, есть такое литературное общение и в отдельных кружках эмиграции. Можно было бы назвать несколько литературных кружков, обычно группирующихся вокруг отдельных писателей, — недавно появился и еще один, так и названный, точно назло тургеневскому герою, «Круг». Думаю, что всякий зарубежный писатель, который пожелал бы прочесть товарищам по профессии свое новое произведение, легко может это сделать, — я говорю только о русском Париже (как обстоит дело в «провинции», мне неизвестно). В эмиграции иные вопросы, иные бытовые формы, меньше размеры групп, — хоть не так уж многолюдны были кружки и в дореволюционной России, — но в общем почти то же, что было. Нет, слабость литературного общения у нас нельзя рассматривать как катастрофу.

Катастрофа в другом. Во Франции, одной из трех богатейших стран мира, живущей в совершенно нормальных условиях, перед писателями недавно встал вопрос о «втором ремесле».

Вернее, стоял он всегда, но в последнее время французская печать почему-то уделяла ему особенное внимание. Газеты сообщили, что очень многие писатели, не имея возможности существовать на свой заработок, должны были избрать дополнительную профессию.

Назывались имена весьма известные. В пользу одного писателя с большим именем была устроена общественная подписка: с ним ничего не случилось, ни болезни, ни несчастья, ни потеря трудоспособности, — просто оказалось, что он, со всей своей известностью, дальше существовать не может (по крайней мере во французском смысле этих слов).

Перед русскими зарубежными писателями вопрос о втором ремесле не ставится, так как у них нет и первого: в эмиграции литература, можно сказать, не ремесло.

Большинству писателей, особенно молодым, она не приносит ничего. Меньшинству приносит очень немного, и то почти исключительно в виде гонорара от газет. Некоторые старшие писатели имеют доход от иностранных переводов. У молодых нет и этого.

Тут вдобавок странное явление, о котором стоит, быть может, вкратце упомянуть, хоть это вопрос профессиональный и публике малоинтересный. Один знаменитый немецкий писатель еще недавно, по заслугам ли или нет, имел очень большой успех за границей и очень большой доход от иностранных изданий своих книг. С приходом к власти Гитлера он покинул родину и сразу обеднел. Он лишился заработка в Германии, — это понятно. Гораздо менее понятно то, что заработок его в других странах, отнюдь Гитлеру не сочувствующих, сразу упал, как говорил мне осведомленный в практических литературных делах иностранец, в три или четыре раза. X. не стал писать хуже, он по-прежнему выпускает книги, он даже еще не вышел из моды (неизбежная участь всякого писателя). Но «рыночная цена» его теперь совершенно не та: X. — эмигрант! Не думаю, чтобы американский, английский или французский рынок учитывал: «X. теперь никуда деться не может, надо, значит, его сократить, все равно он должен будет согласиться на то, что ему предложат». Нет, издатели не так коварны, да и не так осведомлены в эмигрантских делах. Просто к X. теперь гораздо меньше интереса. Прежде, когда он гастролировал в иностранных столицах, на выступлениях его председательствовал германский посол, а в зале бывал «весь Париж» или «весь Буэнос-Айрес». Теперь германский посол — новый или тот же самый — его к себе на порог не пустит, а «весь Париж» останется дома, хоть людей, изгнавших X., он отнюдь не любит. Два писателя получили недавно Нобелевскую литературную премию: эмигрант и неэмигрант. Второго из них прямо замучили официальными, официозными и частнымн чествованиями во всех столицах мира; ему пожаловали главные европейские ордена, все в степенях немалых. Первого чествовали только в стране Нобелевской премии (в некоторые другие страны ему не дали даже визы), никаких орденов он не получил. Злая воля? Едва ли. Но он — эмигрант…

Это наименее понятная сторона тяжелого материального положения эмигрантской литературы. Все остальное совершенно понятно. Беда не в том, что бывшие адвокаты, прокуроры, инженеры стали рабочими. Но их вообще очень мало, их становится все меньше, и им самим жить с каждым днем все труднее. Сколько есть на свете русских эмигрантов, мы, к стыду нашему, до сих пор точно не знаем. Из расчета, недавно напечатанного в «Последних новостях», можно как будто сделать вывод, что в Европе их не более 200–300 тысяч. Если это верно, то на что, собственно, может рассчитывать зарубежная литература, даже независимо от ненормального положения эмиграции?

Напомню, что «Воскресение» Толстого в России до революции разошлось более миллиона экземпляров. Это, конечно, случай единственный, — пожалуй, до сих пор единственный и во всем мире, если не считать (всякие приходится делать сравнения) романов Ремарка и «Моей борьбы» Гитлера. Но тираж в пятьдесят тысяч для имевшей успех книги известного писателя в последнее пятилетие перед войной у нас исключения не составлял. Теперь, за рубежом, он в 50 или 100 раз меньше. Результаты налицо. За самыми редкими исключениями, эмигрантские писатели на свой литературный заработок не могут существовать даже самым скромным образом. В несколько лучшем положении — пока — находится небольшое число профессиональных журналистов. Но боюсь, что их положение очень скоро изменится. Возможно даже, что последние события во Франции окажутся сильным снижающим толчком. От того, что рабочий у Ашетта или в типографии будет получать несколько больше (на что он имеет, разумеется, все права), русский или немецкий эмигрантский журналист будет зарабатывать несколько меньше — или не будет зарабатывать ничего. Такова «динамика капиталистического строя»,