Новый Мир ( № 9 2007) - Новый Мир Новый Мир

19 Давыдов Д. В. Сочинения. Т. 1. СПб., 1893, стр. 165.

Иногда количество пленных горцев исчислялось сотнями. Описывая кавказские события 1822 года, Ермолов замечает, что “генерал-майор Вельяминов 3-й при разорении селений не встретил почти никакого сопротивления, взял в плен 1400 душ обоего пола и всякого возраста и весьма большое количество скота”. В следующем году Вельяминов, по словам Ермолова же, “сделал вторительный поиск за Кубань”. Успех опять был полный: экспедиционный отряд “внезапно напал на три ногайские аула, в совершеннейшей беспечности бывшие, с потерею двух человек вырезано было до 400 душ всякого возраста и обоего пола, взято в плен 556 душ и более 2 тыс. рогатого скота”20.

20 “Записки А. П. Ермолова 1798 — 1826”, стр. 386, 392 соотв.

Иногда же единственный пленник оказывался поважнее многих сотен остальных. В путешествии 1829 года по кавказским предгорьям Пушкину припомнился один из героев недавнего прошлого — знаменитый шейх Мансур, которого поэт назвал “человеком необыкновенным”. И точно: пастух Ушурма из чеченского селения Алды, принявший имя шейха Мансура, сумел поднять против русских весь Северный Кавказ. В отношении к нему империя проявила последовательную твердость: разбитый и загнанный в турецкую Анапу, он был пленен при взятии этой крепости генералом Гудовичем в 1791 году и окончил свои дни в каменном гробу Шлиссельбурга.

Обычной участью пленных горцев была каторга. О некоторых из них, заключенных омского острога, рассказал в “Записках из Мертвого дома” Ф. М. Достоевский: “Их было: два лезгина, один чеченец и трое дагестанских татар. Чеченец был мрачное и угрюмое существо; почти ни с кем не говорил и постоянно смотрел вокруг себя с ненавистью, исподлобья и с отравленной, злобно-насмешливой улыбкой”. Лезгин же Нурра произвел на писателя самое отрадное впечатление: “Это был человек еще не старый, росту невысокого, сложенный, как геркулес… Все тело его было изрублено, изранено штыками и пулями. На Кавказе он был мирной, но постоянно уезжал потихоньку к немирным горцам и оттуда вместе с ними делал набеги на русских. В каторге его все любили. Он был всегда весел, приветлив ко всем, работал безропотно, спокоен и ясен… Он совершенно был уверен, что по окончании определенного срока в каторге его воротят домой на Кавказ, и жил только этой надеждой”.

Однажды острожная судьба свела писателя с разжалованным офицером, чей простоватый характер, да и имя — Аким Акимыч — невольно заставляют вспомнить лермонтовского штабс-капитана. Правда, от него мы не узнаём никаких романтических историй вроде похищения Бэлы. Его рассказ — это грубая кавказская проза: Аким Акимыч хитростью заманил к себе в крепость и самочинно расстрелял мирного горского князька, незадолго до того устроившего предательский набег в русские пределы. Невысказанная будущим автором “Преступления и наказания”, но вполне очевидная мораль такова, что за бессудно пролитую кровь поплатился каторгой бедный прапорщик. Истинные же высокосановные виновники кавказской бойни, в которой текли потоки горской и русской крови, остались (как и доныне у нас ведется) вовсе без всякого суда.

“Завтра я еду в Чечню брать пророка Шамиля…”

В 1840 году Лермонтов, сосланный царем под чеченские пули, писал из Ставрополя своему другу Алексею Лопухину: “Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню, брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке”. Называя Шамиля пророком, поэт ошибается или, что тоже возможно, выражается иронически. Лето и осень он провел в походах и боях в Чечне и Дагестане, но его шутливое предсказание не сбылось: минуло еще девятнадцать лет, исключительных по перенесенным тяготам и принесенным жертвам, прежде чем Шамиля пленил товарищ Лермонтова по Юнкерской школе князь Александр Барятинский.

К концу 50-х годов XIX века безнадежность борьбы горцев против русского оружия стала очевидной. Население Чечни и Дагестана было измучено и обескровлено бесконечной войной. “Народ в горах питался травой”, — признавался впоследствии Шамиль. Его силы таяли на глазах, и верные прежде наибы, видя бессмысленность дальнейшего сопротивления, сдавались без боя и переходили на сторону врага.

Для последней обороны Шамиль избрал высокогорный аул Гуниб, расположенный на неприступной горе Гуниб-Даг. Спустя много лет в этих местах побывал путешественник и очеркист Евгений Марков, оставивший описание его последней крепости: “Какая-то отрадная дремота разлита кругом в этой безмолвной горной пустыне. Ничто не напоминает ее трагической катастрофы, ее сурового прошлого. И березовая роща на горе, в которой, быть может, грозный имам совершал вдали от всех свой вечерний намаз, где он молился и размышлял в суровом безмолвии, откуда он следил с содроганием сердца за движением русских отрядов, стягивавших его все теснее в железное кольцо… Долго будет памятна и свята для горцев Кавказа эта мрачная гунибская могила, унесенная за облака, вход в которую стерегут там внизу русские штыки и пушки…”21

21 Марков Евгений. Очерки Кавказа. СПб. — М., 1913, стр. 526 — 528.

Блокировав в 1859 году Гуниб, Барятинский предлагал Шамилю покориться и обещал ему свободный выезд в Мекку для постоянного там пребывания. Не давая прямого ответа, Шамиль запросил в заложники русского генерала, пока не будет получено согласие султана на переезд его с семьей в Турцию. На решительное требование сложить оружие последовал гордый отказ. Барятинский начал штурм.

Тому, кто возьмет Шамиля живым, было обещано десять тысяч рублей. Ночью солдаты Ширванского и Апшеронского полков, преодолевая уступ за уступом, вскарабкались по отвесным склонам. Под угрозой атаки оказался аул, где с семьей укрылся Шамиль, боровшийся, как сообщает кавказская хроника, “между мыслью о геройской смерти, обещавшей ему Магометов рай, и перед предстоявшим ему вечным позором”22. К нему был послан полковник Лазарев, сумевший убедить имама прекратить сопротивление и не губить свою семью и верных ему людей. После мучительных колебаний шестидесятитрехлетний Шамиль сложил оружие. 25 августа в 4 часа пополудни князь Барятинский принимал его плен в березовой роще, сидя на камне, и на следующий день отдал самый короткий и самый впечатляющий приказ в своей жизни: “Шамиль взят — поздравляю Кавказскую армию!”

22 Эсадзе Семен. Штурм Гуниба и пленение Шамиля. Тифлис, 1909, стр.201.

Барятинский не стал разоружать Шамиля, зная, что тем самым жестоко оскорбил бы его. Впоследствии Шамиль говорил, что в этот момент был готов заколоть себя на глазах Барятинского при первом же оскорблении. Сдавшихся мюридов распустили по домам, а Шамиля с семьей, окруженных многочисленным конвоем, доставили в Темир-Хан-Шуру. Его не покидали опасения, что русские готовятся совершить над ним казнь, и последние сомнения на этот счет оставили его лишь после встречи с царем. Она произошла 15 сентября в Чугуеве, где Александр II производил смотр войскам.

- Я очень рад, что ты наконец в России; жалею, что этого не случилось ранее. Обещаю, что ты не будешь раскаиваться, — произнес император и при этих словах обнял и поцеловал Шамиля.

На пребывание в столице Александр отвел пленнику семь дней, в течение которых имам успел побывать в музее Академии наук, на монетном дворе, стекольном и фарфоровом заводах и даже в театре на спектакле итальянской оперы. В Императорской публичной библиотеке ему показали рельефную карту Кавказа, и Шамиль безошибочно отыскал свой родной аул Гимры. Посетил он и 1-й кадетский корпус, где был воспитан его сын Джемалэддин. Появление имама и его свиты на улицах Петербурга вызвало бурный интерес населения. “Русский художественный листок” выпустил серию сделанных с натуры портретов Шамиля и его близких. Сцена гунибского пленения стала сюжетом живописных работ кисти Франца Рубо, Теодора Горшельта, Григория Гагарина.

Местом ссылки Шамиля была определена Калуга, где с ним находилось чуть больше двадцати человек — члены семьи и мюриды. На содержание из казны отпустили 15 тысяч рублей в год. Пленнику отдавались все почести, положенные по этикету высокопоставленному лицу. В то же время конвой и тайная охрана вели неусыпный надзор, пресекая всякое общение с “лицами с Кавказа”. О Шамиле в эти годы повествуют записки Е. Маркова: “Я видел Шамиля в лицо, говорил с ним, пожимал его руку. Он был тогда пленник, но и пленник глядел владыкою, горделивым и грозным повелителем гор. Что-то царственное и первосвященническое было в маститой фигуре имама, когда он приближался своим твердым и неспешным шагом, высокий, статный, несмотря на свои годы, в белой, как снег, чалме, с белой, как снег, бородой, оттененной длинною черною одеждою, с проникающим взглядом сурово смотрящих глаз на строгом бледном лице, полном ума и непоколебимой воли…”23