Шпагу князю Оболенскому! (сборник) - Валерий Гусев

— Ах ты, Вовка, Вовка, — не удержался Андрей и, обняв, притянул его к себе. — Пойдем-ка, Вовка, домой — мать-то волнуется.

Они встали. Вовка безропотно отдал Андрею тяжеленный рюкзак, а сам вызвался нести его планшетку.

— Тебе хорошо, дядя Андрей, у тебя работа вон какая. И не боишься ты никого — ни пьяных, ни хулиганов, ни бандитов.

— Не боюсь, — твердо ответил Андрей. — Не боюсь, потому что я тоже за справедливость, потому что со мной рядом много таких, как ты, — они в беде не оставят, помогут, если надо.

Вовка не сдержал улыбки, потерпел — и все-таки засмеялся от радости.

— Хочешь нам помогать?

— А как? Меня ведь и в дружину не приняли. Богатырев говорит: мал еще, а сам, хоть и старый, а все еще с меня ростом.

— Не в росте дело, Вовка, а в характере. Будешь у меня помощником?

— Дядя Андрей, — Вовка остановился, поднял руку, будто хотел отдать пионерский салют. — Дядя Андрей, что ни попроси — все выполню, ничего не испугаюсь!

Церковь в Синеречье была очень красивая. Стояла она, как и положено, на горушке, в кольце речной излучины, отовсюду видная, радовала глаз свежим золотом сквозных крестов, легкостью затейливой, в два цвета кладки — белым и ярко-красным, чуть ли не алым кирпичом. Издалека, как смотришь на село, то будто плывет над ним, сверкая, белое облако, окрашенное солнечными лучами, и сбегаются поглядеть на это чудо маленькие домишки, толпятся под ним, с наивным каким-то восхищением задирая неказистые крыши.

Церковь на все Синеречье осталась одна, ходили в нее со всей округи, так что средств на содержание храма доставало, тем более что он был признан памятником старины, образцом какого-то зодчества какого-то века толком никто не знал, и охранялся государством. Да и правление колхоза не отказывало отцу Леониду, если в чем была нужда: где-то подкрасить, где-то крышу залатать — материал и рабочие руки всегда находились.

Отец Леонид был молод, приветливо-улыбчив, хорошо, добротно образован. Ходил с красивой бородкой и кудрями до плеч, по утрам занимался во дворе полезной для тела гимнастикой и ловко колол дрова, что "церковным уставом не возбранялось". В сенокос он выходил вместе со всеми в луга, не избегал субботников и пел в самодеятельности старинные русские песни, которых знал множество, — к нему даже ездили из областного хора для консультации, а также "записать слова". Отец Леонид был уважаем верующими, но и не вызывал раздражения у атеистов; он правильно нашел свое место в селе, не держался в сторонке от общественной жизни, кичась духовным званием, не упускал случая внести посильный вклад в дело воспитания молодежи. Застав как-то Мишку Куманькова, когда тот царапал на церковной ограде гадкое слово, отец Леонид не стал призывать кару небесную на голову осквернителя храма божия, но, перекинув того через колено, по-простому, по-земному отделал его зад мощной дланью — благо был силен и молод и, само собой, — не пил, не курил.

Мишка сдуру побежал жаловаться "батяньке", да в недобрый час попал батянька пребывал в очередном жестоком похмелье, жадно ища случая разрядиться. Мишка ему вовремя подвернулся. Куманьков-старший мрачно одобрил меру воспитания, избранную отцом Леонидом, но, посчитав ее недостаточной, со своей стороны добавил Мишке "до полного уровня". С той поры вспыхнула и посейчас не угасла тайная вражда между православной церковью и Мишкой Куманьковым, который отца Леонида теперь иначе, как мракобесом, не называл.

Прошлым летом Мишкина компания, дернув с фермы килограммовый брикет кормовых дрожжей, плюхнула его в сортир служителя культа. Дело было в самую жару, и пожарная команда, прибывшая ликвидировать последствия, только постояла с наветренной стороны, поморщилась и уехала.

Отец Леонид у себя во дворе смиренно улыбался в бороду, потому что Куманьковы были его соседями, и все забродившее, закипевшее дерьмо неудержимым зловонным половодьем поплыло на их усадьбу. Мишка два дня прятался где-то в лесу, подкармливаемый дружками, батянька, намотав на руку ремень, рыскал по окрестностям в его поисках, а отец Леонид, смиренно улыбаясь в бороду, стал с той поры запирать свой сортир на ключ, дабы не искушать неразумных отроков, не ведающих, что творят.

С утра нехотя, будто кто-то его силой заставил, побрызгал дождик освежил желтеющую потихоньку травку, чуть смочил крыши — и спрятался.

Скользкой, петлявшей по горушке тропкой Андрей поднимался к церкви. Издалека увидел отца Леонида. Тот, помахав ему рукой в широком рукаве, стал, задрав подол рясы, вытаскивать из кармана брюк далеко и звонко бренчащую связку ключей. Рядом с ним стояла, вздыхая, опустив заплаканные глаза, бабуся Корзинкина. Отец Леонид что-то тихо говорил ей, отпирая двери. Временами до Андрея доносился его ласковый басок: "Его же бо любит господь, того и наказует… Не тот праведен, кто, начав хорошо, худо окончил, но тот, кто до конца совершит добродетель…" Бабуся согласно кивала, крестилась. Потом чмокнула отцову белую руку и пошла. Выйдя за ограду, обернулась и снова крестилась на купола, кланялась, что-то беззвучно повторяя губами.

— Ну, дал утешение, батюшка? С три короба наобещал? — спросил Андрей, подходя и садясь на самую верхнюю — сухую — ступеньку крыльца. — С чем приходила, если не секрет?

Отец Леонид улыбнулся — охотно показал ровные чистые зубы. Они с Андреем были почти одного возраста (Андрей даже чуть помладше), относились друг к другу с симпатией, правда, и с обоюдной усмешкой. Но если отец Леонид усмехался снисходительно, то Андрей — сердито. Андрей говорил ему "ты", отец Леонид вежливо "выкал". А вообще-то, вполне могли бы быть друзьями.

— На зятя сетовала. До сей поры поминает ей загубленное сатанинское зелье. Уста свои оскверняет непотребной бранью и рукоприкладство дозволяет.

Андрей покачал головой, нахмурился. Ему очень не понравилось, даже огорчило, что именно с этой бедой бабуся Корзинкина пошла не к нему, а в церковь.

— Ну и какие меры ты принял, пресвятой отец? Восстановил справедливость?

Отец Леонид с шутливой строгостью погрозил пальцем:

— Не дразнитесь, Андрей Сергеевич, ибо всяк имеет свои меры — кто действом, кто словом божиим, но несет людям свет и добро.

— А как со злом? Подберешь цитатку?

— Подберу, — спокойно кивнул отец Леонид. — Не раз уже говорил и в том утвердился: кто же зло творит с умыслом и не ведая, да воздаст ему господь по делам его!

— А кто здесь терпит скорби и страдания, — в тон ему подхватил Андрей когда-то слышанное, — таковой там водворяется в радости. Или обретается, не помню? Вот я водворю этого зятька суток на пятнадцать — пусть пообретается в радости!

— О чем дискуссия, молодые люди? — подошел Великий, помахивая тросточкой. Поклонился отцу Леониду, хлопнул привставшего Андрея по плечу: сиди, мол, сиди — не обижусь.

Он за эти дни стал уже совсем своим человеком в селе. Особенно тянулась к нему молодежь, ходила за ним, как выводок молодых волчат за смелым и опытным вожаком. Вот и сейчас за оградой осталась, видно, дожидаясь его, неразлучная троица — Челюкан, Куманьков и Кролик. Стояли, неумело потягивая папироски, сплевывая часто и небрежно, и тоже — с ореховыми палочками, вроде с тросточками. Челюкан даже шляпу на голову положил; при его драной и прожженной у костров телогрейке она особенно здорово смотрелась — как телевизор на телеге.

— Ну-ка, бросьте! — строго прикрикнул Андрей, вставая. — Уши надеру!

Переглянулись, усмехнулись, взглядами поспорили — кто первый, и, сделав вид, что уже докурили, щелчками послали окурки на дорогу, одновременно сплюнули — независимо и пренебрежительно.

— Это с ними у вас инцидент произошел на речке? — спросил Андрей Великого. — Я сразу не поинтересовался…

— Да что ты, шериф, какой там инцидент — не стоит твоего беспокойства. Я не в претензии. Как говорит мой знакомый слесарь-сантехник, не будем ломать копья об эту тему. Ребята у вас хорошие, шустрые. Мы уже подружились. Люблю этот возраст — трудный, но благодатный и счастливый. Все мы через это прошли, и, к сожалению, безвозвратно. Кто из нас не вспоминает с теплой грустью свою первую сигарету, первую рюмку вина, первый романтический поцелуй? А, отче Леонид?

— Я некурящ, непьющ.

— Простите великодушно, — развел руки Великий, — немного зарвался по инерции. Не откажите в любезности — позвольте осмотреть ваш храм работнику искусств, специалисту по фрескам — живейший интерес питаю к подобного рода творчеству.

— Это не мой, это божий храм, — ответствовал несколько смягченный отец Леонид. — Осмотр его никаким образом гражданским лицам не возбраняется. Прошу! — Он посторонился, пропустил его в двери и, оставив их открытыми, спустился к Андрею, заговорил, понизив голос:

— Я в некотором недоумении, Андрей Сергеевич, относительно вашего прискорбного невнимания к церкви.