Девять - Анджей Стасюк

Так было. Это подтверждают события, случившиеся в то же самое время. Девятнадцатый подъезжал к трамвайному кругу на Вроневского. Его вагоновожатого вот уже два месяца не покидала мысль о самоубийстве. Это стало его любимым занятием: курить сигарету за сигаретой и строить планы, совершенно конкретные – как, когда и где. Ему сорок три года. Он улыбается при мысли, что тройка и четверка вместе дают счастливую семерку. На конечной его ждет сменщик. Женщина. Он решает сделать это после праздника, как-нибудь тихо, незаметно, чтобы меньше страдала семья.

По тротуару через мост Грота едет на велосипеде двенадцатилетний мальчик. Он убежал из дома, так по крайней мере ему кажется, потому что он ушел с утра, никому ничего не сказав. Вечером он доедет до Зегже[74] и там обратится в полицию, потому что домашний телефон выскочит у него из головы и кончатся силы. Отец приедет за ним на своей малолитражке, счастливый и злой, потому что с велосипеда надо будет снимать колеса и вытаскивать переднее сиденье из машины. На мальчике бейсболка с надписью «Найк». Река ослепительно блестит, пахнет тиной и прогревшимся на солнце ивняком.

Ему восемнадцать, ей семнадцать. Они идут, обнявшись, вниз по улице Каменные Сходки. Она красивая блондинка, он интересный брюнет. Они разговаривают о кино, о любви, о марихуане и снова о любви. Дойдя до Гданьской набережной, они перебегают дорогу и теперь стоят у реки на огромных цементных ступенях. Она показывает в сторону зоопарка и говорит, что хотела бы освободить всех зверей. Его охватывает нежность, он крепко обнимает и целует подругу. В начале мая они узнают, что девушка беременна. Они встретятся еще пару раз и больше никогда. На парне джинсовый костюм «Левиз». На ней что-то пастельного цвета неизвестной марки. И туфли-балетки.

– Остыть, судя по всему, не должно, – говорит пятидесятилетний мужчина, ставя в багажник красного «пассата комби» плетеную корзинку. Жена подает ему дорожную сумку и еще одну корзинку. Собака, рыжий спаниель, уже сидит в машине и нетерпеливо поглядывает на хозяина. Тот захлопывает багажник, открывает перед женщиной дверцу, потом осторожно ее закрывает и садится за руль. По улице Фоксаля движение одностороннее, поэтому они едут по Коперника до улицы Тамки, а потом по Костюшковскому мосту и через четыре часа доезжают до своей дачи – летнего домика у озера. Вернутся они во вторник после обеда – довольные, отдохнувшие и слегка загоревшие. Собака вернется с ними. Будет повизгивать во сне, перебирая лапами в погоне за утками и поганками.[75]

Это было и будет, потому что мир лишен щелей и трещин. Что-то исчезает, и тут же появляется новое. Ближе к вечеру пан Макс начнет беспокоиться о сыне. В доме будет только один охранник. Хотя нет, вместо беспокойства пан Макс скорее будет испытывать злость.

Они проверяли уже третий люк, тени делались все короче. Часы на крыше «Метрополя» показывали четверть первого. Яцек дергал крышку люка. Она приподнималась только на пару сантиметров, что-то ее держало.

– Замок на скобе, – сказал Яцек. – Был бы лом или что-нибудь такое.

Павел показал на заросли телевизионных антенн.

– Ты что – только тронь, сразу все сюда сбегутся, – покачал головой Яцек.

– Внизу бы наверняка что-нибудь нашлось. То дети бросят, то свалится откуда-нибудь…

– Если бы да кабы! Помоги мне лучше.

Вдвоем они схватились за край и потянули.

Яцек сунул руку в щель:

– Я же говорю. Замок. Черт бы их взял. От кого им тут закрываться. Паранойя какая-то.

Они стояли потные, с грязными руками, а солнечные лучи падали отвесно с высоты, и спрятаться от них было некуда. Ботинки и ладони прилипали к крыше.

– По крайней мере, не поскользнешься, – сказал Павел. Страх понемногу отпускал его.

«Собственно говоря, можно и здесь остаться, – думал Павел, – все равно деваться некуда, везде одно и то же». Яцек бросил возиться с люком, сел, обхватив колени руками, и уставился куда-то между Волей и Охотой. Павел примостился рядом на корточках.

– Давай посидим. Сюда никто не придет, – сказал Павел.

– Давай. Может, телефон вспомню. – Яцека стал разбирать смех.

Вслед за ним засмеялся и Павел.

– Так получилось, что я временно без сотового, – сказал он.

– Как можно! Без сотового…

– Его вроде растоптали тогда. Только кожан остался, и тачку тоже забрали. – Павел одернул куртку. Она была вся в грязи. На локтях просвечивала белым.

– И что, мало им?

– Да ее разве что на проценты бы хватило. «Полонез», ему уже пять лет.

– Я оказался прав, – сказал Яцек и покачал головой.

– Это в чем же, интересно?

– Что не пошел в бизнес.

Они снова засмеялись. Красный дирижабль плыл по небу уже со стороны Мокотова. Тянулся клювом в их сторону, похожий на маленькое погасшее солнце.

– А тогда, там, что это было? – спросил Павел и показал пальцем вниз, на улицу.

– Небольшое кидалово, по случаю. Максимум пара сотен.

– А, – сказал Павел.

Тень дирижабля проплыла у них за спиной, но они этого не заметили, углубившись в воспоминания о своей жизни. В конце концов, что у них было важнее этого? Когда тень сорвалась вниз, на дно Журавьей, они говорили о квартире на улице Сирены или Агавы, а может, Патриса Лумумбы. Это было в панельной пятиэтажке, они забыли, кто там жил. Во дворике росли плакучие вербы. Они видели, как ветви шевелятся от ветра. Квартира была на первом этаже. Весь дом: стены, подъезд, двери, даже слабый желтоватый свет внутри – все пропиталось застоявшимся запахом кухни. Испокон веку здесь готовили сами, выйти в город перекусить никому и в голову не приходило. Один и тот же запах стоял и на втором, и на третьем, и на четвертом, и на пятом этаже. Это врезалось им в память: запах жареного-пареного да гудящий звук перил, покрытых твердым зеленым пластиком. Сумрачная комната с окнами во двор. В углу пальма. Ее верхушка упирается в потолок. Кто-то курит «Силезские». Синяя пачка сигарет лежит на столе, по телевизору показывают какой-то фильм, телевизор черно-белый.

– Французский сериал, – сказал Павел.

– Нет. Не было французских сериалов, – ответил Яцек. – И сейчас вроде нет.

Но у кого и зачем они там были, оставалось неясным. Из кухни в комнату было пробито окошко. Рамы давно пожелтели, краска лупилась. Кто-то подал через него чай в металлических подстаканниках. Они стояли на скатерти рядом с пачкой «Силезских», а за окном кричали дети, и где-то вдали стучали колеса поезда.

– Это, наверное, было на улице Сирены, – сказал Яцек. – С Лумумбы поездов не слышно. Слишком далеко, и машины шумят.

Как бы то ни было, они выпили чаю и пошли. Лил дождь, мокрые ветки блестели, из старых двигателей несло выхлопами низкооктанового бензина, а дизели автобусов архаично тарахтели. Они дошли до универмага, а что дальше, ни один не помнил. Сейчас они пытались разгадать загадку того визита более чем десятилетней давности, наверное подозревая, что в ней заключалось нечто важное. В конце концов, жизнь может начаться в любой момент и повернуться как угодно.

– Ты серьезно думаешь, что из-за тех тридцати минут на задрипанной Воле мы сидим теперь здесь, на крыше? – спросил Павел.

– Что-то же надо думать, – отвечал Яцек. – Я тебе уже говорил: на безрыбье и рак рыба.

Овальная тень от дирижабля двигалась по Новому Святу [Район Варшавы] в сторону Краковского Предместья. Улица была слишком узкая, и тень заходила на дома и дворы по обеим сторонам. На длинной фиолетовой ленте, которую дирижабль тянул за собой, не было никакой надписи. Никто не обращал на него внимания. Только Силь вздумалось хлопнуть в ладоши, при этом она чуть не выпустила из рук большую обувную коробку:

– О! Воздушный шар! Смотрите!

– Не совсем так, – возразил Пакер. – Это цеппелин. У него есть мотор и пропеллер, и он может лететь туда, куда хочет. А шар не может.

– Откуда вы знаете?

Пакер сделал беспомощную мину, сконфуженный широтой своих познаний.

– Я уже не помню. Раньше был в курсе всякого такого…

После гамбургеров, колы и пончиков Пакер решил повести Силь в кино и в данный момент рулил к «Спарте», но Силь было не до кино. Ей хотелось поскорее найти место, где можно переодеть сапоги.

Здесь и далее название центральных улиц Варшавы.

– Ну, только не в подворотне, – оскорбилась она, когда Пакер указал ей на двор на улице Галчинского. – Что я, какая-нибудь, не знаю… Люди смотрят, а я тут переодеваюсь, – фыркнула она.

– Тогда давай к Висле, – покорно согласился Пакер. – Там, кроме рыб, никого.

Он легко отказался от идеи пойти в кино. Пакер был не прочь заглянуть вместо этого в какую-нибудь забегаловку. Его давно мучила жажда, а все, что попадалось по пути, было не в счет. Если честно, он сомневался, что там можно взять простое человеческое «Королевское». Витрины большинства здешних заведений были из затемненного стекла, вроде тех, где продают сапоги за шесть сотен.