Священные камни Европы - Сергей Катканов

Перед Тютчевым я, откровенно говоря, робею. Громкое имя оппонента ни когда не удерживало меня от полемики, и с Федором Ивановичем я спорил, но вот читаю его стихи и понимаю, что он мыслил на том уровне, который мне пока не доступен. Я не могу согласиться с тем, что в груди Наполеона «змии вились», я не согласен с тем, что в императоре совсем не было «Божьего пламени», но и опровергнуть это я не могу с убедительностью, достаточной хотя бы для меня самого.

Есть у Тютчева еще одно стихотворение — «Неман»:

Победно шли его полкиЗнамена весело шумелиНа солнце искрились штыкиМосты под пушками гремелиИ с высоты, как некий бог,Казалось, он парил над нимиИ двигал всем, и все стерегОчами чудными своими.

Как чутко улавливал Тютчев поэзию Наполеона, как глубоко он ее пережил. Не сомневаюсь, что он, как живого, видел перед собой этого славного героя с «очами чудными». Но потрясающий взгляд императора, побуждающий людей без страха идти на смерть, не очаровал русского мудреца. Он продолжает:

Лишь одного он не видал…Не видел он, воитель дивный,Что там, на стороне противной,Стоял Другой — стоял и ждал…

Кто бы спорил с тем, что Наполеона победил Другой. Но был ли император всегда и во всем против Другого? Бог остановил мальчонку, когда тот зарвался, но Другой — еще не значит Чужой.

Лев пустыни

(Что в итоге?)

Имя «Наполеон» переводится, как «лев пустыни». Редкое имя. После императора так уже не могли назвать ни одного ребенка, но почему–то и до него это имя в истории не встречается. Словно имя «Наполеон» было припасено лишь для него одного.

Иногда кажется, что этот «лев» все свои великие деяния совершил действительно в «пустыне». Он всегда был в гуще толпы, но он ни когда и ни с кем не составлял единого целого. Не было ни одной хотя бы самой маленькой группы, к которой бы он принадлежал. Как чужд он был всем современным ему монархам. И тем, которые были до него. И тем, которые пришли потом. А он не хотел этого. Он хотел быть органичной частью семьи монархов. А они ошалело смотрели на него и… кивали. Он был очень искренним, открытым, прямодушным, но его души так ни кто и не увидел.

Что же удалось увидеть мне? Ну хотя бы в собственной душе? Как хотите, но теперь я считаю, что мое восхищение императором не входит в противоречие с моей православной верой. Может быть, я ошибаюсь? Сохраняется ли вероятность того, что меня, как человека грешного, просто завораживает в Наполеоне торжествующая греховность? Боюсь, что такая вероятность сохраняется. Меня успокаивает только одно: лучше ошибиться, оправдывая человека, чем ошибиться, обвиняя его. Если я не все понял, и даже если не уловил главного, во всяком случае могу повторить слова Лермонтова, сказанные им, впрочем, по другому поводу:

Не мне судить, виновен ты иль нет.Ты светом осужден? Но что такое свет?Толпа людей, то злых, то благосклонныхСобрание похвал не заслуженныхИ столько же насмешливых клевет.

Песни меча и молитвы

Меч должен быть, как молитва, и молитва должна иметь силу меча.

Через тернии к рыцарству

Эпоха жаждет героического эпоса. Когда этот факт со всей неумолимой определённостью возникает перед нами, мы вдруг понимаем, что ничего не знаем о своей эпохе. Ведь мы живем во времена тотальной власти торгашей, которые теперь уже не только регулярно опустошают наши кошельки — они опустошают наши души, и весьма успешно. Всё, что нельзя купить или продать, теперь уже кажется химерой, иллюзией. Если слово «честь» ещё и присутствует в нашем сознании, то лишь с пометкой «архаизм». Люди не хотят верить ни в какие высокие идеалы, потому что их ведь на хлеб не намажешь. Из того, что несъедобно людей интересует разве что шоу — веселенькое, пустенькое, не напрягающее.

Вожди человечества уже празднуют победу брюха над духом, и нет ни каких сомнений в том, что для них это праздник. Те, кто пытается им противостоять в наше время выглядят, как потерпевшие кораблекрушение моряки, которые из последних сил цепляются за обломки корабля посреди безбрежного океана бездуховности.

И вдруг мы понимаем, что наши современники более всего на свете хотят слышать героические сказания о великих подвигах бесстрашных воинов. И этот запрос носит массовый характер совершенно вопреки эпохе или вопреки нашим представлениям о ней.

Потрясающий успех Джона Толкина на наших глазах становится всё более потрясающим. Десятилетие за десятилетием популярность Толкина только возрастает. А ведь Толкин рассказывает нам о героях, которые жертвуют собой ради блага других людей. Романы Толкина — яркая проповедь христианских идеалов. Как–то все это не очень актуально? А вот поди ж ты…

Герои Толкина — великие воины — блистательны. Но среди них нет рыцарей. Это даже немного странно. По логике у Толкина должны быть рыцари. А их нет. Объяснение, наверное, в том, что, создавая свой мир, Толкин взял за основу ту эпоху, когда рыцарства ещё не было, он отталкивался от древнегерманского эпоса. Нелепо упрекать за это великого христианского художника. Один человек не может сделать всё. Значит, кто–то должен был пойти дальше.

И вот Джордж Лукас создает великую рыцарскую сагу — «Звездные войны». Опять ошеломительный успех. Не извольте сомневаться — эпопея Лукаса обязана своим успехом именно тому, что это рыцарская эпопея. Хотя эти рыцари оторваны от родной и привычной почвы средневековья, они носятся где–то в межзвездных пространствах, но они наделены реальными чертами настоящих рыцарей. Особенно Куай Гон. Это рыцарь, будьте уверены.

Но беда Лукаса в том, что он попутал полюса. Для него, как для классического американца, любая борьба между добром и злом — это обязательно борьба между демократией и диктатурой. А поскольку рыцари джедаи — блистательны и великолепны, то они, по Лукасу, разумеется, на стороне демократии. Вот тут–то у него и ошибка. На галактической почве рыцари вполне–таки выглядят, как у себя дома, а вот на демократической почве — как седло на корове. Главный принцип рыцарства — аристократический — решительно чужд демократии. Демократия уничтожила рыцарство именно потому, что уничтожила аристократический принцип, и ни в какую межзвездную эпоху демократия не может возродить рыцарство, которое по самой своей сути чуждо демократии.

Бедный Лукас предпринял титаническую художественную попытку скрестить две реальности, каждая из которых ему нравится — демократию и рыцарство. Но результат строится на принципиальном неустранимом противоречии и ни какими художественными средствами невозможно сделать эту гибридную реальность внутренне достоверной.

Вполне демократический герой — разве что мастер Йода — большой любитель корнелиста, то есть по–нашему говоря — наркоман. Остроумный Гоблин в своём переводе называет Йоду — Чебуран Виссарионович (- А Чебуран Виссарионович велел мне концентрироваться на добром. — Так ты и концентрируйся на добром, а мочи, кого скажут.)

Парадокс Лукаса в том, что он и любит рыцарство, и даже в значительной степени его понимает, чувствует, но одновременно ненавидит всеми силами своей демократической души — вспомните Дарта Вейдера. Причем, его ненависть к рыцарству выглядит куда более достоверно. Разгадка этого парадокса станет очевидной, когда мы вспомним религиозно–философскую концепцию Лукаса, которая исходит из существования светлой и темной стороны силы. Это типичный дуализм, то есть мировоззрение принципиально антихристианское. А суть рыцарства в полной мере дано понять и почувствовать только христианину.

Мир, в котором не хочется жить

Наконец свершилось. Том за томом, сезон за сезоном перед нами проходят целые вереницы рыцарей. Их образы выписаны человеком, который хорошо знает средневековье. К тому же Джордж Мартин — большой художник. И редкостная шельма.

Мартин знает средневековье даже лучше, чем может показаться на первый взгляд. Например, завязка романа — два вассала восстают против «безумного короля» — очень точно воспроизводит завязку войны Алой и Белой Розы, с той лишь разницей, что в реальности безумный король был просто слабоумным, а безумные зверства были на совести его жены- королевы. Но, создавая свой собственный мир, Мартин ни когда не ограничивается примитивным перетасовыванием исторических фактов, он их переплавляет с изяществом истинного художника, и конечный его продукт — совершенно самобытный сплав, который одновременно с этими выглядит реальнее, чем сама реальность.