Синие стрекозы Вавилона - Елена Хаецкая

Поели сиппарцы, выпили немного, чтобы ладнее спорилось. И разговор между ними завязался. Чего им, собственно, жалеть осужденных? Все они одним миром мазаны, что банкир, что раб-торгаш. Все только и норовят честных тружеников до нитки обобрать.

— Все же соотечественники они наши, — попробовал было возразить один. Но товарищи его не поддержали.

— Жалельщик выискался, — язвительно сказал старший. — А как с Балату подрался третьего дня? Тоже ведь соотечественник он тебе и даже сосед, а ведь как тузил.

— Балату — другое дело. Подлец он.

— Так и Хаммаку подлец.

Задумался парень.

Старший ткнул его в бок.

— Хватит слюни пускать. Работать пора.

Встали все пятеро и снова за работу взялись, чтобы к вечеру окончить.

К вечеру действительно окончили и по домам разошлись.

Наутро опять собрались все вместе — поглядеть на казнь.

И было, на что поглядеть.

Ордынцы городского палача призвали. Тот поначалу как бы смущался. Нешуточное дело — таких важных господ на казнь тащить.

А молодой десятник на лошади сидел, из-под шапки глядел, щурился да усмехался.

Вывели заключенных из темницы на яркий свет. Пьяный весенний снег чавкал под их ногами.

Построили арестантов в ряд. Велели разуться. Закопошились господа осужденные, дорогие ботинки начали с себя стаскивать. Один только Аткаль неподвижно стоял, с него давным-давно сняли, еще в тюрьме. Наконец закончили разуваться, снова выпрямились, замерли.

Положил палач руку на плечо Хаммаку, выдернул его из шеренги. Съежился Хаммаку под палачовой ладонью, покачнулся, подогнулись у него колени.

Никакой грубости в прикосновении палача не было. Так дотрагивается до пострадавшего санитар скорой помощи — умело, хватко.

Вывел Хаммаку за ворота, на Судебную площадь, что раскинулась под окнами тюрьмы. Зеваки уже толпились, гудели.

— Ведут, ведут!

Перед глазами у Хаммаку круги плавают, ничего не видит. Только в темноте безумия своего ощущает ладонь человека, который его ведет.

Остановились.

— Ложись, — сказал голос.

Мягко и властно. Так сам он, Хаммаку, в свое время девкам говорил.

И подчинился Хаммаку — как девки подчинялись.

Неудобно лежать было. Голова с деревянного основания скатывалась прямо в грязь. Палач поправил его руки, надавив, расправил ладони. А те все норовили сложиться в кулаки, съежиться, свернуться улиткой. Сверху еще одну планку положил, тщательно обвязал веревками.

— Гвозди где? — спросил у плотников.

Те возились, раздергивали ящики из-под стеклотары.

— Да не рассчитали мы чуть, не хватило гвоздей-то, — виновато сказал старший.

— Быстрей давайте, работы много, — распорядился палач.

Хаммаку закусил губы и заплакал.

Ничего он после не видел.

Ни того, как шел к месту казни, спотыкаясь и путаясь в мокрых белых подштанниках, Аткаль. Ни того, как катался по земле, визжал и отбивался господин Нидинта — еле утихомирили, здоров больно.

Только одно и пылало перед его глазами: рыжее мохнатое солнце. То ли Шамаш, Судья Неподкупный, то ли ордынец в своей шапке из лисьих хвостов.

А потом пришла к нему Нана. Старая-престарая, груди как бурдюки, лицо в морщинах. Только глаза лучистые, ясные.

Сказала Нана:

— Идем.

Повернулась и пошла. Шаг упругий, легкий; длинные волосы елозят между лопаток. Со спины вовсе не казалась Нана старухой.

— Куда ты, Нана? — закричал Хаммаку. И побежал за ней следом.

А она поднималась по крутому склону, все выше и выше. Тяжко идти в гору-то. Скрипел зубами Хаммаку, постанывал, кряхтел, но шел. Устал смертельно, но все равно шел.

Зачем, спрашивается, шел?

А затем, что эта Нана — нутром чуял — настоящая была. Не поддельная. Та, что из плена стараниями ордынцев воротилась.

На вершине холма остановилась Нана, взяла его за руку. И увидел он, что снова она молода и прекрасна. И тогда воспылал к ней Хаммаку страшной похотью, стал одежды рвать с нее и с себя, повалил на землю, придавил всем телом, закричал от наслаждения.

И пришла слабость.

Нана выбралась из-под него, волосы в косу собирать стала. Черными были они, пронизанными солнечным светом.

Бессильно глядел на нее Хаммаку, опустошенный усталостью. Приоткрыл рот, но только тихий стон вырвался на волю. Ни рукой ни ногой не мог пошевелить, как будто пригвоздило их к земле. Только одна отрада у него и осталась — смотреть, как одевается Нана, как вновь покрывается морщинами прекрасное ее лицо. Невыносимо притягательна была она даже в древности своей.

Чья-то тень упала на ее обнаженный живот, который еще не успела покрыть одеждами. И донесся до Хаммаку ненавистный голос молодого ордынца.

— Здравствуй, Нана, — сказал он. — Что это ты надумала?

— Я Нана, что хочу, то и делаю, — сказала богиня.

— Я тоже делаю, что хочу, — сказал ордынец.

Но имени своего не назвал.

И завязался между ними разговор.

— Почему ты предал смерти всех этих людей? — спросила Нана.

— Они виновны.

— Но одни виновны менее, чем другие.

Он рассмеялся.

— Какая разница, чья вина больше. Кто виноват, будет наказан.

— Разве не богам дано судить, кого казнить, а кого миловать?

— Эти люди судили друг друга, как будто они боги.

— Но и ты ведь не бог.

— Для них я бог, — сказал ордынец.

— Кто же бог для тебя?

— Тот, кто сумеет меня убить. А под солнцем в степи все мы одно и то же.

Потом вдруг насторожился он, вытянулся в седле, высматривая кого-то за спиной у Наны.

— Кто там идет?

Нана обернулась.

— Демоны из преисподней, — сказала она. — За мной пришли.

Засмеялся ордынец, тронул лошадь.

— Прощай, Нана! — крикнул он, спускаясь с холма.

Нана не ответила.

Адский голос заскрежетал совсем близко:

— Вот мы и встретились, Нана.

Хаммаку силился поднять голову, чтобы увидеть говорящего, но не мог.

— Пора платить долги, Нана.

Молчание. Только птицы кричат. Маленькие птички, оттаявшие после зимы.

— Так кого ты отдашь нам вместо себя, Нана?

В этот момент все же удалось Хаммаку повернуться на бок. Перед глазами встало прекрасное лицо женщины — не поймешь, молодой или старой. Вся она сиянием была окутана.

И протянув к Хаммаку сверкающие руки, крикнула Нана:

— Его хватайте, его!..

Хаммаку умер первым. Дольше остальных протянул хилый Аткаль.

Настало новое утро.

Поглядел ордынец, как перекладины с трупами укладывают на снег, как выдергивают гвозди, снимают веревки, как переваливают тела на телегу, чтобы отвезти за город и похоронить. И сказал плотникам:

— Скучно у вас, в городе.

Девочки из колодца

Жили-были три сестрички, три бедных сиротки, и жили они в колодце на самом дне. Конечно, нельзя по-человечески жить в колодце. А никто и не говорит, что они жили по-человечески. Поэтому их так и называли — «бедные сиротки», понятно?

Колодец находился в самом центре необъятного города, никем еще из края в край не исхоженного. Куда ни кинешь взор со дна этого колодца, повсюду отвесные стены, уходящие прямо туда, откуда начинается мироздание. По желто-серым их щекам ползут потеки, будто там, наверху, посреди мироздания, кто-то плачет безутешно, позабыв о том, что ресницы густо накрашены дешевой тушью.

Как мы уже говорили, жили они в колодце на самом дне, поэтому в сырое их жилье редко проникал солнечный луч. Но никто из сестричек не жаловался. В Вавилоне не принято жаловаться на житье-бытье в колодце. Беспощадный это город и люди в нем черствые. И бедные сиротки отнюдь не исключение. Попробуй надкуси такую — зубы обломаешь. Черствее сухаря, на какой не всякая мышь позарится.

Что хорошо в колодце, так это звезды.

Разве ты не знаешь, Алиса, что если забраться в колодец, на самое дно, то оттуда в любое время, даже в полдень, будут видны звезды? Впрочем, тебе лучше не лазить в колодец. Ты хорошо воспитанная английская девочка, какой перевод ни возьми — Демуровой, Заходера или еще чей-нибудь. В любом переводе ты домашняя, в фартучке, с бантом.

Сестрички же, в силу того, что жили в самом центре Вавилона, да еще в колодце на самом дне, были совсем-совсем другими. Поэтому, кстати, их так и называли — «бедные сиротки», не забыла?

Так вот, в любое время суток (если стояла, конечно, ясная погода) сиротки могли любоваться звездами, что восходили и заходили над их колодцем. И горели там созвездия Шляпы и Чайной Сони, а когда тускнели они, то восходила ярчайшая из звезд — Альфа Мартовского Зайца, и все жители выходили во двор полюбоваться ею.

Ну вот. Звали наших сироток Элси, Лэсси и Тилли и там, в своем колодце, они ели и лепили. Что лепили? Ну, разумеется, все, что на букву "м". Ведь это был мармеладный колодец и лепили они, конечно же, из мармелада. И ели они тоже мармелад, поэтому у всех трех, как на подбор, были ужасно больные зубы.