В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА - Юлия Жадовская

Этот равнодушный тон, это спокойствие удивительно как подействовали на Надю. Она встала и успокоилась мгновенно.

Софья завела со мной разговор о посторонних предметах. Погодя немного, Надя подошла к ней и, обняв ее с нежностью, сказала:

- Ты сердишься на меня?

- Ты знаешь, что нет; но мне жаль, что ты, такая хорошенькая, такая умненькая, подвержена такой страшной нравственной болезни, искажающей до дурноты твое лицо. Если ты выйдешь замуж, очень приятно будет мужу глядеть, как ты беснуешься! Ведь уж он не будет иметь моей снисходительности.

- Ну не сердись, ангел мой, не сердись!

- А назавтра то же? - сказала Софья.

- Нет, уж я не буду ничего говорить.

- Увидим.

Надя при первом же споре не сдержала свое обещание не возражать дедушке. Пустив на задор ему какую-то фразу, она, как только начал он возвышать голос, вскочила, не дослушав его, выбежала вон из комнаты и хлопнула дверью. Софья обомлела. Дедушка имел теперь полное право рассердиться, но он, к удивлению моему, сказал, правда, сердито, но довольно тихо:

- Софья Павловна! Ты изволь сказать своей сестрице, чтоб она не смела этого делать, а то я ее из дому вышвырну. Смотри-ка, уж дверьми изволит хлопать! Ну в какой порядочной семье это делается? я думаю, ни в одном доме не позволят себе подобной выходки против старших. Ты изволь ее унимать, если не хочешь, чтоб я вытолкал ее. Ты старшая; она говорит, что любит тебя, ну так и действуй; не заставь действовать меня, уж я примусь не по-твоему. Что, Евгения Александровна, - обратился он ко мне, - вы этак поступаете со своею тетушкой? Я человек кроткий, я не деспот, я их, кажется, ни в чем не стесняю…

Софья приласкалась к нему, и он успокоился.

С Надей опять была у Софьи прежняя история; опять увещания Софьи, опять бешенство и вспыльчивость Нади, обращенные на себя, потом примирение, потом обещание - в буквальном смысле - не хлопать дверью. Чем-то она заменит это хлопанье? Бедная Софья!

Я от души полюбила молодых девушек, особенно Софью. Чем больше всматрива-лась я в эту девушку, тем больше проникалась к ней самым живым участием, самым искренним сочувствием. Меня увлекал ее ум, живой, образованный, своебытный. В ее ласках, в ее манерах было что-то чарующее. Надя недаром называла ее волшебницей. Часто, ленивая, холодная, она вдруг перерождалась и согревала ваше сердце такою глубокою симпатичностью, такою благодатною лаской, что вам становилось весело и хорошо, как при лучах весеннего солнца. Ничье страдание не было для нее чуждо: она всякого умела ободрить и развеселить. И если задевала нечаянно какую-нибудь грустную струну в чужом сердце, то тотчас же старалась сгладить неприятное впечатление. В ней столько было силы воли, что она не позволяла разрушать себя житейским невзгодам. Она не бегала действительности, но вглядывалась в нее кротко и любовно и желала только, чтобы по временам туманные дни ее жизни озарялись солнечным светом. В прошедшей своей юности она любила и была любима страстно, но пронеслась над нею какая-то тайная буря и смяла навсегда ее счастье; после этого измученное сердце ее уже не искало страсти, оно устало для нее, и на Надю и дедушку перенеслась вся глубокая, ясная и прочная нежность этого сердца. Но судьба, как нарочно, устроила так, что именно эти два существа, огорчая и раздражая друг друга, были для нее источником многих неприятностей.

Обманутая в лучших надеждах, придавленная в домашней жизни железною волей деда, эта женщина тихо и спокойно глядела в свою будущность, где было уже все для нее определено, где ничто не манило ее, кроме спокойствия и свободы, которые должны были прийти поздно. И если вспыхивала она порой ропотом и негодованием, то считала это слабостью, пароксизмом душевной болезни, как она выражалась. Ясное небо, распустившийся цветок, заунывная песня на улице - все доставляло ей долгое и тихое наслаждение.

- Берегите свою душу, Генечка, - часто говорила она мне,- не выдавайте ее на жертву первому горю; берегите свои силы - жизнь долга, доживать ее убитой и обессиленной тяжело.

Однажды я пришла к ним утром.

Она была, по обыкновению, как-то лениво-спокойна. Вдруг среди веселого разговора брови ее сдвинулись, на побледневшем лице выразились тоска и страдание. Мы с Надей посмотрели на нее с беспокойством и участием.

- Ради Бога, не тревожьтесь, - сказала она, - у меня по временам болят старые раны; это сейчас пройдет.

Она отошла, села в угол и горько зарыдала.

- Глупая нервность! - сказала она, наплакавшись, - это истерика; теперь я опять покойна, все прошло.

И вправду она была опять по-прежнему.

О, как мне иногда было жаль ее! как было жаль, что судьба втиснула в такую узкую, бесцветную среду эту сильную, энергическую душу. Разумно сознавая невозможность расширить эту среду, она сама сжимала, давила свою богатую природу, чтобы установиться в ней по возможности. Когда ее томление, ее жажда, ее тоска по лучшей жизни вспыхивали, она безжалостно усмиряла их силой воли. Она походила на больного, строго исполняющего предписания опытного врача, с желанием выздороветь. Врач этот был рассудок, болезнь - стремление души к наслаждениям высшим и благородным. Прекрасная болезнь, но все-таки болезнь, особенно при таких грустных обстоятельствах.

К сожалению, недолго довелось мне пользоваться обществом Низановых. Дмитрий Васильевич неожиданно получил значительное наследство и в конце апреля отправился со своими внучками в другую, довольно отдаленную губернию.

Хотя и грустно мне было с ними расстаться, но я порадовалась за них и пожелала им счастья.

III

Татьяна Петровна переезжала на лето в деревню, и вскоре после отъезда Низановых засуетилась и Степанида Ивановна, укладывая банки, бутылки и всякую домашнюю утварь в корзины и кульки для отправки на подводах в деревню. Анна возилась с барыниным гардеробом, горничные - каждая со своим добром. Татьяна Петровна ни во что не вмешивалась; ее дело было только отдать приказание да наказать, чтоб было взято все, что нужно. Так как переезды совершались каждый год, то и знали, что нужно. Однако Анна, вероятно, затрудняясь переменой, представлявшеюся в моей особе, решилась спросить барыню, в какой сундук прикажет она уложить мои вещи.

- Ах, мать моя! будто ты не знаешь? ну уложи куда-нибудь. Пришла беспокоить меня об эдаком вздоре!

Анна скрылась. Через нескоько минут она явилась ко мне в мою комнату.

- Вы извольте, Евгения Александровна, переписать все ваше, чтобы после какого греха не вышло.

Удовлетворив ее требованиям, я сдала ей на руки мое имущество.

Наконец настал день отъезда.

С особенным удовольствием села я в высокую старую четырехместную карету, запряженную четверней, с форейтором, жирными, добрыми конями, о которых Татьяна Петровна имела самое нежное попечение и потому всегда ездила шагом. Проехав несколько мощеных и немощеных улиц, мы выбрались за заставу, и на меня пахнуло свежим воздухом полей.

Еще первый год в моей жизни я до первых чисел мая не видала озими, леса и далекого горизонта.

Березы, одетые молодым листом, разливали аромат и весело качали своими зелеными вершинами. Что-то знакомое, привольное, радостное обуяло мою душу; мне хотелось выскочить из экипажа, бежать по мягкому лугу, нарвать незабудок, купальницы, синих колокольчиков. Мне хотелось следить за весенними облаками не из узкого окна кареты, а разлегшись на душистой траве. Вон там, вдали, сосновая роща; вон бабочки кружатся над цветами; вот и жаворонок залился своею весеннею песнью…

- Боже мой! Боже мой! как все хорошо! - невольно сказала я вслух, высунувшись в окно.

- Что это так хорошо? - спросила Татьяна Петровна.

- А вот все это, - отвечала я, - поле, небо, лес.

- Ах ты деревенская барышня! - сказала Татьяна Петровна довольно снисходительно. - Смотри не ушибись на первом толчке; смотреть страшно, как ты сидишь, - вся высунулась в окно. Любуйся так своими полями, а то и неприлично так выглядывать: могут встретиться знакомые. Я уселась чинно и прямо.

- Вы любите деревню, Анфиса Павловна? - спросила я мою соседку.

- Что-с? - отозвалась она резко.

- Любите вы деревню? Вы спите что ли?

- И не думаю… мне все равно, где ни жить: в городе ли, в деревне.

- Ну, полно, Анфиса, город больше любишь; да, признаться, я и сама не могу жить зимой в деревне. Не хочешь ли, я тебя с Анфисой оставлю на зиму в деревне? - спросила она меня.

- Нет, соскучатся, - отвечала та, невольно испугавшись.

- Что ж, можно найти занятие - крыс ловить.

И Татьяна Петровна сама засмеялась своей острой шутке.

- Это молоденьким хорошо, а мы уж стары.

- Давно ли ты в старухи записалась?

- Уж я веду-то себя давно, как старуха.

- И прекрасно делаешь: ничего нет смешнее старых девушек, которые молодятся.

- Я, по-вашему, с семнадцати лет старая девушка. Татьяна Петровна была в веселом расположении духа; видно, и на нее благотворно действовал загородный воздух. Она, впрочем, с некоторого времени не казалась мне такою сухою и строгою, какою я видела ее прежде. У нее были только свои правила и свои коренные привычки смотреть на вещи. А так как в ней было некоторое фамильное сходство в чертах с покойною тетушкой, то мне подчас хотелось полюбить ее и приобрести ее расположение.