Тайна центрального района - Валерий Георгиевич Шарапов

поммастера Пожарский, комендантша Раиса — дурочка благостная, только охала да беспокоилась за «деточек», чтобы жили в тепле да без «тараканчиков». Сержанта отцепить просто — у него свои дела в районе, а Пожарский хоть и умный, бывалый — по морде видать, — но ни терпения, ни опыта не имеет. Такому понуди минуту-другую, повторяя одно и то же по кругу, — сам отвалится.

Предсказуемо директор Казанцев пытался поговорить по душам с малолетними урками, понятно, что псих Бурунов не мог не вспылить. Все сложилось как надо, каждый дурачок исполнил свою партию, не фальшивя, — но рассыпалось построенное как карточный дом. Вспыльчивость эта, нервы ненужные — сколько он с ними боролся, а все пусто. Теперь надо бежать — а куда? Без документов, без барахла — ну, допустим, это можно купить, денег-то немерено.

Максим скривился — да, с деньгами дурно получилось. Брать он эти червонцы не собирался, идея была в том, чтобы подбросить их аккуратно обратно после того, как Бурунова и его прихвостня увезут. Ну а там, пока суд да дело, им самим такую бубну выбьют — на всю жизнь запомнят, каково это, да будущим детям накажут. Если после всего смогут их заделать, конечно.

Так к делу. Куда теперь… Перебирая в голове различные варианты, Максим на нервах впал в полусон, полузабытье и очнулся уже на вокзале. Выскочив из электрички, он некоторое время постоял в нерешительности, потом, плюнув, принял решение, которого давно не желал принимать.

А тут как на заказ показался из-за угла трамвай, идущий в нужном направлении… Уставшая кондукторша то ли в самом деле спала, то ли сделала вид, что ей все до фени, так что Хмара бесплатно проехал несколько остановок. Далее — два квартала в сторону кладбища, поворот в куцый переулок, зажатый между рынком и стеной старого монастыря, давно переоборудованного под жилтоварищество. Теперь за угол, к торцу бывшей трапезной, откуда вниз шли несколько ступенек и располагалась дверь в котельную. Она как бы была на запоре, и написано было про то, что посторонним вход воспрещен.

Хмара, потянув, отворил ее и, пройдя по коридору, оказался в самом котельном зале. «Как в преисподней», — мелькнуло в голове, и даже на мгновение коленки подогнулись, ослабли. Черно и жарко тут, дышать нечем от угольной пыли в воздухе, то и дело отворяется, вспыхивая огненной пастью, топка котла. И, как адский привратник, сгусток тьмы, маячит фигура в платке и робе, густо покрытой черной пылью. Услышав шаги, она перестала кидать уголь в топку, оперлась на лопату и, потирая поясницу, повернулась. Вынув из недр черной-черной робы белый-пребелый платок, провела по лицу, очищая от пыли глаза, и тихонько, очень счастливо рассмеялась, показав выпирающие зубы:

— Симочка. Пришел-таки.

…В подсобке, в которую они прошли, было, напротив, чисто по-больничному. На выскобленном столе лежали под накрахмаленной салфеткой хлеб и масленка. Рядом стояли две жестянки, в одной чай, в другой — сахар.

Хозяйка, тщательно умывшись, скинув грязную робу, смотрела, как он наскоро глотает еду.

— Не торопись — подавишься, — она, поколебавшись, провела рукой по волосам Максима.

Он попытался что-то объяснить, рассказать, но она лишь отмахнулась:

— До утра нельзя тут оставаться.

— Думаешь?

— Знаю. Повязку долой, заметна.

— Как же я… так?

— Кепку надвинешь — будет незаметно. Потом как знаешь.

— Мне бы документы, — начал было Максим, но замолчал. Ей лучше знать, что ему надо.

Отдернув пеструю лоскутную занавеску, она выдвинула из-под кровати сундук, обитый полосами жести, принялась извлекать вещи. Показались две рубахи, гимнастерка, брюки, теплое полупальто, носки, носки, носки…

Наконец на стол лег конверт.

— Метрика твоя. Если пожелаешь вернуть родные имя и фамилию. — Ее голос изменился, стал жестким: — Решай сейчас. То, что по малолетству от меня открестился — не виню.

— Мама…

— Тихо. Ты дурак был. Ты так и не понял, что если что и было, то лишь ради вас. Чтобы вы не голодали, не мерзли. Вы, не я, — говорила она спокойно, не заламывая рук, но в голосе все равно слышалась подспудная, давняя обида.

Максим, ни слова не сказав, забрал документ. Мать, поколебавшись, вынула из сундука сверток. В нем оказались красивые, явно заграничные очки с зеленоватыми стеклами и деньги.

Оглядев пачку бывалых, промасленных рублей, Максим начал было:

— Куда мне столько?

Она оборвала:

— Бери. Лишние не будут. Идешь в парк — бери хлеба, как в тайгу, помнишь?

Максим, глядя на кучу вещей, взмолился:

— Я не дотащу.

— И носки, — не слушая, распорядилась она, — ноги в тепле надо держать. И еще.

Из сундука явились на свет замечательные, высокие ботинки. От сияния, исходящего от глянцевой крашеной коричневой кожи, даже светлее стало. Максим с благоговением осматривал толстую кожаную подошву, утыканную шипами, и даже с подковами на каблуке.

— Это мне? — уточнил он.

— Не беги далеко, — уже наставляла она, — в Калинин или в Ярославль, только не в село, не в деревню — ни в коем случае, где каждый чужак на виду. Понял?

— А вы, вы как же? — жалко спросил он.

— О, о нас вспомнил, — беззлобно подтрунила мать, — не переживай, Лидка не тебе чета, моя кровь, ни слова не скажет, хоть на куски режь. — Вдруг тихо рассмеялась: — Она и мне недавно лишь созналась, что тогда, когда ты болел, по ошибке, спросонья напоила тебя горчичной водой со спиртом…

Он не выдержал, хихикнул:

— Негодяйка Идка.

— Дурачок. Она за тебя в огонь и в воду.

— Это да…

— Разве от матери тебе в угоду отказаться не смогла. — И прервала саму себя: — Ладно, чего старое поминать. Пакуйся.

Бросив взгляд на термометр, заторопилась, и, надев робу, поспешила на пост, кренясь больной спиной набок. Снова заскрежетала об уголь лопата.

Максим быстро сложил то, что дала мать, в вещмешок, потом, поколебавшись, снял-таки сапоги, поднял одну стельку. Схватился за второй сапог, вырвал вторую. Отбил каблуки. Длинно-предлинно матерно выругался, негромко вроде бы, но мать услышала. Просунув голову в комнату, строго приказала прекратить порочить богородицу и прибраться:

— Что ты тут намусорил? А ну, бумажки прочь.

И Хмара, продолжая материться уже про себя, принялся собирать с пола разлетевшуюся газету, нарезанную, как для сортира.

…Она проводила сына вверх по лестнице, ничего, глубокая ночь, все кляузники почивают, никто не увидит, что пост оставила. Посмотрела последний раз, долго, запоминая, перекрестила медленно, размашисто, торжественно. Приказала:

— Ступай с Богом.

Стояла недолго, смотря ему в спину, ведь переулок-то короткий. И все-таки увидела, как у самого уже перекрестка он обернулся и махнул рукой. Вздохнула с облегчением — что еще желать в жизни?

Вернувшись в кочегарку,