Третья пуля - Стивен Хантер

Впечатлённый своим старшим братом, маленький Ли, как и многие из юношей, мечтающих о крутости, вступил в Корпус морской пехоты сразу же после высшей школы, которую так и не окончил. Как и везде, за что бы он ни брался — он ни к чему не пришёл. Годы морской пехоты были полностью неприметными, поскольку нужно было быть идиотом чтобы доверить ему выполнять даже его официальную работу — заводить самолёт на посадочную полосу. Я видел, что морская пехота не поручала ему подобных вещей, оставляя ему менее важные дела. Однажды он даже умудрился прострелить себе руку. Что за тупица!

На службе он впервые провозгласил себя коммунистом, что привело к проявлению раздражения в различных формах всеми вокруг. Странно, что бойцы не выбили из него эту дурь, позволив разыграться последовавшей трагедии, что стало одним из редких случаев невыполнения Корпусом морской пехоты США своего долга: победив в битве при Иводзиме, они потерпели поражение в битве с Ли Освальдом! А по окончании службы он первым делом бросился в очередной наспех сляпанный крестовый поход — переметнулся в Советский Союз. Впервые мы приметили его через Госдеп, когда он, выбравшись в Россию по студенческой визе, отказался возвращаться. Характерно, что и русским он не был нужен — он никому не был нужен! — так что какое-то время Госдеп и КГБ бодались за то, кому он достанется в качестве утешительного приза. Два с половиной года он провёл в Советском Союзе, главным образом на радиоэлектронном заводе в Минске, где постигал тонкости сборки дешёвых транзисторных приёмников. Там он познакомился с девушкой, на которой женился. На фотографии она смотрелась весьма привлекательно: сидя ночью в своём кабинете, я подумал — знала ли бедная крошка, с каким чёртом она спуталась?

Освальд и его жена Марина на балконе минской квартиры

Но в России ему надоело и он договорился вернуться назад в США. Мне хорошо известно, что некоторые в сообществе сторонников заговора— «сообщество сторонников заговора», боже, что за идиоты, полвека заблуждающиеся в своих криках — развивают тему ЦРУ, торчащего отовсюду из пребывания Освальда в СССР. Боже милостивый, здесь никогда не торчало никого, кроме меня! Увиденное мною было вызвано самой жизнью, а вовсе не тайными кознями, в которые верят сторонники шпионских заговоров. Всего лишь нелепое, неоформленное, неуправляемое и бессистемное стечение удачи, обстоятельств и возможностей, которыми этот пройдоха пытался заставить и ту, и другую бюрократические машины обратить на него хоть малейшее внимание. Нетрудно увидеть, что не было никакого энтузиазма в медленном вращении шестерен бюрократии, спустя несколько долгих, унылых месяцев позволившей этому ничтожеству снова обрести гражданство страны, которую он публично презирал.

С этого момента у нас есть новый рассказчик, осаждаемый агент ФБР по имени Джеймс Хотси, который собеседовал Ли — я буду теперь звать его Алек, поскольку это было его русским прозвищем, которое использовали и я, и Марина[165]— по возвращении его в США из России. Из тщательно задокументированной любовной связи с красными Бюро знало его как «подозрительного». Несчастный Хотси из далласского офиса, перегруженный и недооценённый, был вынужден добавить Алека к своему списку неотложных дел, я же имел возможность знакомиться с фотокопиями его отчётов, поскольку два агентства легко менялись данными низкоуровневой секретности. Образ, сложившийся у Хотси при общении с ним, более-менее совпадал с моим, разве что к враждебности Алека после возвращения добавилась и новая неприятная черта— хроническое нытьё. Хотси не смог углядеть за ним ничего незаконного кроме разве что политического дурновкусия, что следовало бы по моему разумению расценивать как преступление — но кто бы меня послушал?

Однако, Хотси напрягся, когда узнал, что Алек в конце сентября посещал Мехико, где побывал в отделе кубинских интересов[166] и советском посольстве, и вскоре он побеседовал с Мариной и её (но не Алека) подругой Рут Пэйн, а также со всеми, кто имел представление об Алеке. Однако, Хотси не пришёл ни к чему существенному, поскольку сам Алек не являлся кем-либо существенным. Он был, по техасскому выражению, «шляпой без скота» и не был нужен никому, даже Марине, поскольку миссис Пэйн рассказала спецагенту Хотси о постоянных синяках на руках Марины или даже фингалах под глазами. Алек снова брался за старое.

Сейчас, когда я сижу на залитой солнцем веранде и небрежно пишу, к изумлению слуг потягивая водку и наблюдая, как ползут тени по широкому лугу в ожидании звонка спутникового телефона с вестями об угрозе — усложнилась ли она или с ней покончено? — передо мной нет его фотографии, но в то время у меня было фото Алека.

Вскоре это лицо впечатается в сознание всего мира и, думаю, никогда не будет забыто. Но в то время кто мог предположить подобное? Я видел представителя американского рабочего класса suigeneris,[167] приметного своей непримечательностью. Газетное фото, снятое в момент возвращения нашего самопровозглашённого коммунистического героя из России, чтобы и дальше провозглашать славу марксизма и недостатки коммунизма( троцкист понял бы разницу, однако вряд ли Алек им был). Фотокамера говорила правду, те вещи о нём, которых Алек и сам не знал и не собирался узнавать. Ширина носа, самой приметной части его лица, выдавала или хотя бы указывала на его задиристость. Однако, ни в каком другом смысле — ни в физическом, ни в умственном — широта не была ему свойственна. Его небольшие глаза смотрели искоса, так что любой голливудский продюсер увидел бы в нём злодея № 2, лишенного хватки и видения мистера Главаря, которому попросту доверяют избить или зарезать кого-нибудь. Небольшой рот придавал ему неприятный рыбий вид, и лицо в целом сводилось к угрюмой гримасе тонких губ. Скошенная линия волос и широкий лоб вели к тому же, и все эти черты вместе складывались в типологию, усиливаемую постоянным выражением раздражения на лице. Выглядел он тем, кем и был: мрачным, буйным, потворствующим своим желаниям, лишённым обаяния. Вы не захотели бы иметь с ним дела или руководить им: вечно недовольный окружающими, ничтожество, избивающее жену, прирождённый предатель, закоренелый нытик, бросающий всё на полдороге. Не знаю, отразилась ли в его внешности чудовищная натура либо он стал таковым вследствие внешности. Думаю, что и три тысячи последовавших биографов также не знали.

Всё же я всматривался в фотографию, запечатлевая её подробности в памяти. Бывает, что в жизни человек выглядит совсем не так, как на фото и невозможно поверить, что это он и есть, но в случае с Алеком такого не произошло, так что увидев его во плоти впервые, я сразу же признал его. Мне вспоминается, как я лежал в кровати, слыша ровное дыхание Пегги, порывы ночного ветра и зная, что внизу мои мальчики находятся в полной безопасности и перед ними открыты все дороги в будущее, в то же время размышляя об Алеке — пешке, жалком ничтожестве, на котором в то же время держался весь мой план и вокруг которого всё вращалось, надеясь что он справится.

Той самой ночью я и понял, что он не справится.

Всё упёрлось в стрельбу.

Алек был «тренированным стрелком морской пехоты», что бы это ни значило. Я подозревал, что в скучное мирное время это значило немногое. К тому же он уже промахнулся по цели, сидевшей — согласно новостям — в сорока футах за столом, да ещё и имея винтовку с оптическим прицелом. Господи милостивый, даже я попал бы! Было понятно, что дело не столько в его стрелковых способностях. В морской пехоте его винтовкой была старая боевая лошадь «Гаранд» М1 — тяжёлый, надёжный и точный полуавтомат, верой и правдой служивший от дворцов Монтесумы до равнин Триполи. А при покушении на генерала в Техасе в его распоряжении не было «Гаранда». Свою винтовку он называл «ай-тай Манлихер-Каркано шесть-пять», настолько затейливо, что наша бедная машинистка даже не распознала в «ай-тай» слово «итальянский».[168] А будучи итальянской, этой винтовке надлежало быть рухлядью, коей в избытке на складах — с разболтанным спуском и точностью, присущей продукции крестьян-виноделов. Откровенно сказать, точности не было вообще. Однако, именно она была его избранным оружием — да и нашим тоже, поскольку была связана с ним и предполагаемой задачей документами, свидетелями и обстоятельствами. Был и более глубокий вопрос — его некомпетентность. Он проваливал всё, за что брался, а отсюда следовало предположить, что часть его ожидает неудачи и ожидание это предопределит исход всего события. Могу ли я полагаться на него? Могу ли рискнуть карьерой и добрым именем, не говоря уже о долгом пребывании в техасских исправительных учреждениях, положившись на этого идиота? Всё следовало выполнить чисто, гладко, ясно, эффективно и профессионально, а не свалить всё в шаткую, бубнящую кучу проколов и ошибок.