Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства - Арон Гуревич

Проповеди Бертольда Регенсбургского довольно велики по объему; если они произносились целиком, в том виде, как записаны, то они занимали час или два, и внимание слушателей неизбежно должно было ослабевать во время их чтения. Поэтому средства, с помощью которых могла быть преодолена монотонность изложения, были существенно необходимы. Бертольд располагает такими средствами и постоянно умело ими пользуется.

Прежде всего, это элементы диалога, активизирующие внимание паствы. На протяжении своей речи он неоднократно прерывает ее вопрошаниями, которые могли бы принадлежать кому-нибудь из слушателей: «Но, брат Бертольд, скажи мне…»; «Увы, брат Бертольд, а как быть, если…»; «О, брат Бертольд, что же нам делать?..» — и т. п. Прерванный самим собой, он излагает далее свои рассуждения уже в виде ответа на этот вопрос. Метод задавания фиктивных вопросов, несомненно, делает проповедь более живой и вместе с тем ритмизирует речь. Проповедь приобретает более личный характер, — ее читает не некий монах, индивидуальность которого непосредственно никак не выявляется, а вполне определенная личность, брат Бертольд, и все, что он излагает, есть его собственные убеждения, его персональный взгляд на истины христианства, отстаиваемые именно этим человеком. И хотя проповедь произносится перед толпой, адресована всей массе слушателей, Бертольд обращается к индивиду, который якобы задал ему свой вопрос, и вступает с ним в доверительную беседу.

Диалог — распространенный жанр средневековой литературы. Для того чтобы не уходить далеко от жанра проповеди, вспомним «Диалог о чудесах» Цезария Гейстербахского, старшего современника и соотечественника Бертольда. Диалог здесь ведут учитель и ученик. Но у Цезария реплики-вопросы ученика представляют собой не более чем' обозначения тем, по которым учитель намерен высказаться; по существу же перед нами монолог, и любопытствующий новиций лишен какой бы то ни было индивидуальности. Ученика в «Диалоге о чудесах» занимают метафизические проблемы; если же он и вопрошает о чудесных явлениях, которые случаются в миру, то эти явления непосредственно его не затрагивают, его интерес к ним чисто интеллектуальный. Он — посторонний наблюдатель, позиция которого — вне описываемых учителем событий. Но в «Диалоге о чудесах», собственно, безлик и сам учитель.

Не так у Бертольда Регенсбургского. У него много собеседников, он разговаривает с ними не в уединенной келье, а на площади, среди толпы, которая ждет от него слов, прямо касающихся каждого из присутствующих. Всякий раз его вопрошает какое-то одно лицо, но подразумеваются при этом лица разные, обладающие собственным опытом и интересами. Они задают проповеднику вопросы, которые волнуют каждого самым непосредственным образом: как нужно себя вести, чтобы збежать вечного проклятия, что делать в той или иной конкретной ситуации? Поэтому и ответы Бертольда не имеют абстрактного характера. И хотя его собеседники столь же вымышлены, как и новиций у Цезария Гейстербахского, они наделяются собственной жизнью. Впрочем, мера их фиктивности у Бертольда иная, нежели в «Диалоге о чудесах». Ведь проповедник действительно держит речь перед толпой верующих, вполне возможно, что они и на самом деле задавали ему подобные вопросы. Поэтому, хотя собеседник вымышлен Бертольдом, его вопрошания в значительной степени должны были быть заимствованы из жизни. Придуманные проповедником, реплики близки к действительности, и сами эти собеседники наделены конкретными обликами.

Вполне правдоподобно, что, когда проповедник предоставлял слово одному из своих воображаемых собеседников, окружающие невольно оглядывались: кто спрашивает брата Бертольда? Ведь и сами они могли поставить перед ним такие вопросы.

Любит Бертольд адресоваться к определенной части слушателей. Угрожая вечным проклятием лицам, погрязшим в смертных грехах, он внезапно восклицает: «Фу, скупец!», «Ты, развратник!», «Горе тебе, грошовый проповедник!» — и живописует те кары, которые ожидают душу грешника на том свете. По имени никто не назван, но любой присутствующий принужден задуматься: не принадлежит ли и он к обличаемым нарушителям заповедей. Подчас Бертольд взывает к представителям разных социальных и профессиональных категорий: «Вы, сапожники», «Вы, господа», «Вы, торговцы»… Вдруг в разгар проповеди, в которой он поносит модниц и тщеславных женщин, Бертольд кричит: «Тьфу тебе, Адельгейд, с твоими длинными волосами!» Адельгейд здесь явно не какая-то конкретная женщина, — вероятно, это имя было распространено, и Бертольд упоминает его, чтобы сильнее затронуть своих слушательниц.

Другой прием, к которому охотно прибегает Бертольд, для того чтобы держать в напряжении слушателей и не допустить рассеяния их внимания, — это подробное описание некого предмета без немедленного названия его, загадывание своего рода загадки, с ответом на которую он намеренно медлит. Вот, например, проповедь, в которой Бертольд заявляет, что хочет получить от присутствующих один «маленький дар». «Нет такого бедняка, который не мог бы его дать, ни молодого, ни старого, ни больного; но кто не даст такого дара, тому мое поучение не поможет». Но прежде чем назвать его, он заверяет прихожан, что им ничто не повредит — «ни волк, ни орел, ни медведь, ни змеи, ни кроты, ни ветер, ни град, ни буря, ни гром, ни падеж скота, ни неурожай». Здесь вмешивается наш знакомый — фиктивный собеседник Бертольда: «Но, брат Бертольд, разбойники и иные несчастья причинили мне большой вред. Я вижу, что дома многих добрых людей сожжены и воры и разбойники и прочие бедствия очень им навредили». Бертольд возражает: «Даже если вор украл у тебя на шиллинг, или на пять шиллингов, или на фунт, или тебя ограбил разбойник, или разорил град, огонь, или неправедный судья, или еще какое-то несчастье, но если ты без смертного греха и хочешь уберечься от грехов, то Бог тысячекратно тебя вознаградит». Однако что же это за «маленький дар», которого ожидает проповедник от верующего? Наконец он называет его: «…чтобы вы избегали всякого смертного греха вплоть до самой своей кончины» (8, № 27).

Нечто подобное находим мы и в проповеди, озаглавленной «О болезни тела и смерти души». Она начинается с утверждения: «Господь даровал людям две великие книги». Тут же выясняется, что этих книг, собственно, не две, а четыре, вернее, две пары. Первая пара — Ветхий и Новый заветы, которые дарованы духовенству и которые воплощают ночь и день. Вторая пара книг дана мирянам, и они могут по ним учиться, так же как священники учатся по Писанию. В книгах, дарованных мирянам, записаны чудеса, «и если вы умеете их прочитать, то можете понять все вещи, необходимые для тела и души». Лишь после этих рассуждений дается разгадка: одна из этих книг — небеса, «вы читаете ее по ночам», другая — земля, «ее вы читаете днем» (8, № 32; ср. № 2). Прием загадывания тут же повторяется. Бог, говорит проповедник, дал власть звездам над всеми вещами, помимо одной-единственной. Но Бертольд не спешит открыть, что это за вещь. Он пускается в пространное перечисление того, над чем властны звезды. Одна приносит пшеницу, другая — рожь, третья — ячмень, четвертая — овес, пятая — вино, шестая — груши, седьмая — яблоки, одна — цветы, другая — мускат, иная — перец, и т. п. Звезды имеют силу над всем, что растет и живет в мире: над птицами в воздухе, рыбами в воде, червями в земле, зверями в лесу, над всеми благородными камнями, погодой, водами… над всем, кроме одной вещи, над которой никто не властен, помимо Бога. Эта вещь — свободная воля человека (см.: 8, № 32; ср. № 4).

Склонность Бертольда к перечислениям, которую он разделяет с многими другими средневековыми авторами, кажется неодолимой. Это тоже своего рода прием активизации внимания слушателей. Их утомляют рассуждения об общих истинах и увещания в абстрактной форме. Иное дело, когда проповедник рисует перед ними знакомый, живой, бесконечно многообразный и богатый мир. Столь же широко он пользуется и приемом повтора, обычно с усилением смысла. Приведя цитату из Евангелия, на тему которой он собирается прочитать проповедь, — «Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее» (Лука, 10,42), — Бертольд заявляет: «Если б я говорил об этих словах на протяжении четырех дней, я бы всего не смог вам поведать. Скажу более: если б я говорил об этих словах в течение семи дней, я не смог бы закончить. И больше скажу: говори я об этих словах на протяжении полугода, все равно бы не закончил» (8, № 35). Наконец, проповедник прибегает к сравнениям духовного с материальным, подчас вполне неожиданным и рассчитанным на то, чтобы поразить воображение аудитории. Например, ад он сравнивает с военным лагерем (8, № 18). Те, кто хотят заслужить хотя бы малейшую награду в царстве небесном, учит он, должны сравняться с четырьмя существами. С какими же? Во-первых, с зайцем. Это слабое, беззащитное и кроткое животное, которое постоянно пребывает в бегстве, и точно так же «вы всегда должны бежать смертного греха». Во-вторых, нужно уподобиться саранче — она быстра, ловко скачет, худа и суха в теле, и «человек не дожен медлить на службе Господу». В-третьих, это муравей. Он заранее предусматривает, как нужно устроиться на зиму, и постоянно трудится, «и вы должны трудиться: крестьянин, купец, ремесленник, рыцарь, духовное лицо». В-четвертых, надлежит уподобиться саламандре: она маленькая, не более пальца, имеет много цветов, ядовита и всегда ползет назад, пока не доползет до дома, — «так и вы должны обладать многими достоинствами и добираться до небесного царства, противопоставляя свое противоядие ядам дьявола» (8, № 35). Это сравнение вполне в духе средневековых бестиариев.