Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

У Сережи, когда он смеется, смеются глаза (очень редкое явление).

Дневник Бориса Поплавского

Из записей января 1930

Утром читал о Леонардо. Потом в угнетении гулял, обедал и ссорился с Идой. Дома медитировал почти во сне, видел перевертывающиеся чаши с кровью, наводненье и другие фантастические вещи. Нечаянный разговор с Диной в Зоо.

Вчера читал Малларме и изумительно медитировал. Решил, что нужно писать о религии, потому что эти способности больше даже поэтических. Вечером были у Зданевичей с Терешковичем, который все говорил Дине: «Пожалейте меня, полюбите меня».

Русское рождество никто не празднует, устали праздновать. Гулял, был у Терешковича, взял у него диск Best Black. Не застал Заковича и Блюма, мечтал о глупостях. Хочу работать, хотя и не хочется работать. Зима, все серое и сонное.

* * *

Сейчас, может быть, буду медитировать и читать, но какой там уже роман — 2 часа. Спал шесть часов — с семи до часа — у С. П., после нежностей, от которых ей потом было страшно противно, а мне как-то никак. Перелистывал чудный константинопольский дневник, где на каждом шагу: «молился», «говорил о теософии» и т.д.

Вчера утром — у Кости Терешковича, который был исключительно нежен и мил. Видел чудесный портрет Ильязда, с которым спорил о том, можно ли вишню сравнивать с агатом. Я говорил, что это плохо и что зуб сломаешь, он — что это искусство.

В Студенческом клубе было довольно неинтересно, зато потом хороший разговор с Рогалей и теологом с носом о религиозном начале сексуальности и о еврейской женщине. Рогаля был очарователен, милый, нежный человек.

Позавчера, в четверг, нежности с С. П. у меня — после уборки книг, в ужасной усталости.

В среду ничего не делал, получил у Блюма три картины. Но во вторник чудно работал днем. Медитируя, плакал, как ребенок. Написал 12 страниц романа, вечером же зачем-то покатили кутить к Проценко и, конечно, до утра. Лег в 9 часов разбитым совершенно.

В общем ничего не желаю, ни на что не надеюсь, ничего не боюсь. Разбитый, тотчас же встаю и по доброй воле иду дальше.

* * *

Снова Оцупа не было дома. Статья продолжает терзать меня. Ем по утрам яблоки. Вернулся опять к старой молочнице. Сейчас буду писать роман, а потом доклад начерно. В общем — высокое настроение.

Понедельник провел у Дины. Объяснялись, плакали, помирились. Возвращался поздно, без пальто, думал: зачем это все? Попытался медитировать на ходу, потом засыпая, и рано утром — еще в темноте. Пытался читать Ключевского, борясь со сном.

Позавчера, в воскресенье, целый день работал, было солнечно и страшно. Роман шел средне, слишком много страшных слов.

Вечером мучился у Манциарли среди жалких французиков и ничего наших. Эта оранжевая гостиная — как какой-то страшный сон в сердце.

Смертельно тосковал по возвращении, но все же утверждал себя и не боялся. Особенно на лестнице был такой момент, когда было страшно темноты, а я решил: пусть будет, что будет, и шел навстречу.

Медитировал хорошо.

В пятницу работал у Дины, ссорились, потом она хотела, чтобы я проводил с нею вечера. В четверг работал много у Терешковича, грустил. Ссорился с Диной.

В среду не помню, кажется работал. Ах нет, не спав ночь или почти, написал наутро четыре строфы, потом отвратительные нежности.

Из записной книжки Бетти Шрайбман

14 января 1930

Третий месяц моего пребывания в Париже. Результаты: плохое настроение, усталость. Причины: Ида и Дина. Я обманулась. Мама была права. Я с ними жить не могу. Они мною не интересуются. Да, в конце концов, я должна была этого ждать. Мамуленька моя, ты умница, ты мне говорила, что они меня не любят, забыли, не интересуются. Мусенька тоже была права, хоть и говорила, что ехать я все ж таки должна. Я себе представить тогда не могла, что они так ко мне отнесутся.

Я их не виню. Также не жалею, что сюда приехала. Буду стараться устроить свою личную жизнь совершенно изолированной.

Тьма людей вечно шатается в нашей комнате. Меня они мало смущают. Лучше, чем одной быть в комнате. Я могу спать в их присутствии скорее, чем в отсутствии. Чем объяснить это, не знаю. Вчера была одна с 11 ч. Все время почти что думала. Над чем? Не знаю.

Глава 4

БЕСКОНЕЧНОСТЬ ОТРАЖЕНИЙ

Встань, если хотишь, на ровном месте и вели поставить вокруг себя сотню зеркал. В то время увидишь, что един твой телесный болван владеет сотнею видов, а как только зеркалы отнять, все копии сокрываются. Однако же телесный наш болван и сам есть едина токмо тень истинного человека. Сия тварь, будто обезьяна, образует лицевидным деянием невидимую и присносущую силу и божество того человека, коего все наши болваны суть аки бы зерцаловидные тени.

Григорий СковородаДневник Иды Карской

Из записей января-февраля 1930

Тоскующая, робкая, зачем я существую, ведь я ничего, никогда толкового не сумею сделать. Слезы в автобусе, жалко себя и жалко других. Мне очень тяжело, я почему-то от жизни ничего не жду. Я почему-то боюсь Сены, уж больно она притягивает. Зачем Сережа ищет работу, ведь я на его счет никогда не буду жить, хотя это очень трогательно, но все-таки обидно.

* * *

Все кончают, только я отстала.

Сережа не верит, что мне страшно переезжать к нему на квартиру. Ведь это как-то не мой дом. Всегда себя буду чувствовать гостьей. Он все больше привязывается. Почему такая тоска, хотя и не такая острая, как раньше? Меня беспокоит Дина. Моя большая, тоскующая девочка. А Борис даже слабо помнится. Острее вспоминаются две-три сцены в этой комнате. Тогда была боль, по крайней мере у него, а у меня чувство утопающей, а теперь почему-то не верится, что это было действительно чувство. Любит эффекты, экзальтированное дитя, только напрасно Дину мучает. Смешно, ведь все меня обвиняли. Уже второй раз в жизни мы с Диной сталкиваемся — Миша, Борис. Мне очень радостно, что в конце концов Дина выходит победительницей.

Дневник Бориса Поплавского

Из записей февраля 1930

Кот сидит у папы на колене. Сегодня спрашивал, сколько он в точности за квартиру платит. Думал: когда он умрет сможем ли мы платить? Милый, дорогой, какой он стал старый-старый — особенно когда встает. А сейчас еврейский анекдот рассказывает. Милый, милый, дорогой папа, мне одновременно хочется, чтобы ты жил бесконечно и чтобы поскорее избавился от этой жизни.

Вчера, 4 февраля, работал много. Думал о доказательстве бытия Божия. А позавчера мало работал, но все-таки. Ничего, кажется, не читал, весь день мучались с утра в шумной их комнате, где Костя писал портрет Иды и все жалел, что не умеет рисовать. А Карский, такой милый, все о своем «труде» заботится.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});