Подменыш - Донохью Кит

Однажды утром она разбудила меня, в ее темных волосах белели снежные хлопья.

— Пойдем, — прошептала она. И я вылез из-под груды одеял.

По знакомым до каждого поворота тропам мы в сумерках добрались до города. Подождали на краю леса, когда улицы опустеют, и подошли к зданию библиотеки к моменту закрытия. Забравшись внутрь, в наше потайное место в подвале, мы тут же залезли под ковер, чтобы согреться. Крапинка прижалась ко мне, мы задремали, но вскоре проснулись. Крапинка зажгла свечу, и мы погрузились в чтение. Она склонилась над томиком Фланнери О’Коннор, а я барахтался в абстракциях Уоллеса Стивенса, но никак не мог сосредоточиться ни на одной его строчке, потому что мне хотелось, не отрываясь, смотреть на свою спутницу. Я хотел рассказать ей о своих чувствах, но не мог подобрать слов. Она была самым большим моим другом все последние годы, но мне хотелось чего-то большего, только я не знал, чего. И не умел об этом сказать, несмотря на кучу прочитанных на подходящую тему книг. Крапинка погрузилась в мрачную готику романа «Царство небесное силою берется». Она лежала на полу, рука подпирала голову, волосы падали на лицо.

— Крапинка, мне надо тебе кое-что сказать.

— Одну секунду. Дочитаю абзац.

Но ей все никак было не оторваться.

— Крапинка, послушай меня, пожалуйста.

— Сейчас, сейчас, — она заложила палец между страниц, закрыла книгу и взглянула на меня так, что моя решительность куда-то улетучилась.

— Я долго-долго размышлял о своем отношении к тебе и теперь хочу сказать, что я чувствую.

Улыбка исчезла с ее лица. Она смотрела прямо на меня, а мои глаза бегали по сторонам.

— Я хочу сказать тебе…

— Не надо.

— Я хочу сказать, как я тебя…

— Пожалуйста, Генри!

Я остановился, потом хотел продолжить, но так и остался сидеть с открытым ртом.

— Что ты сказала?

— Я не хочу знать того, что ты собираешься мне сказать.

— Как ты назвала меня?

Она прикрыла рот рукой, словно хотела засунуть назад вылетевшее слово.

— Ты назвала меня Генри, — я тут же все вспомнил. — Точно. Меня зовут Генри. Ты же так меня назвала, да?

— Извини, Энидэй.

— Нет. Никакой я не Энидэй. Я — Генри. Генри Дэй.

— Ты не должен был этого знать.

Потрясение от происшедшего заставило меня забыть о том, что я собирался сказать. Шквал мыслей и чувств захлестнул меня. Все вопросы нашли ответы, все головоломки обрели решения, как будто у меня в голове вдруг сам собой сложился пазл, который я никак не мог собрать. Крапинка отложила книгу, подошла ко мне и обняла. Так мы и стояли, раскачиваясь из стороны в сторону долго-долго, пока не успокоилось мое разбушевавшееся воображение и, хотя бы немного, не упорядочился захвативший меня хаос.

Тогда она рассказала мне всю мою историю. Ее рассказ и стал основой этих записей. Остальное — обрывки моих воспоминаний. Она сказала, почему они скрывали все это от меня. Лучше не знать, кто ты на самом деле, чем помнить, кем ты был. Забыть себя, забыть свое имя. Жить без воспоминаний намного легче. Тихим и спокойным голосом она ответила на все мои вопросы. Свечи догорели, но мы еще долго разговаривали в полной темноте. Последнее, что я помню из той ночи, это что я так и уснул в ее объятиях.

Мне приснилось, что мы сбежали вдвоем и идем куда-то далеко-далеко, чтобы там вырасти вместе, стать настоящими мужчиной и женщиной. Во сне мы целовались, и мои пальцы ласкали ее нежную кожу. Пропел скворец. Я проснулся, но Крапинки рядом не было. За всю нашу многолетнюю дружбу она ни разу не написала мне ни одной записки, а сейчас рядом с моим изголовьем записка лежала. Каждая буква из нее навсегда отпечаталась в моей памяти. Я не хочу рассказывать вам, что там было, в этой записке, но в конце она написала: «Прощай, Генри Дэй».

Глава 29

Когда я увидел сына в первый раз, я был слишком взволнован, чтобы заговорить, и слишком потрясен, чтобы к нему прикоснуться. Он был не урод, не исчадие ада, а замечательный, красивый мальчик. Я долго ждал этого дня, и теперь во мне все перевернулось. И именно внезапная способность испытывать незнакомые прежде человеческие чувства ошеломила меня. Тесс улыбнулась тому смятению, с каким я на сына смотрел.

— Не бойся, не сломается, — сказала она, когда я более чем осторожно взял его на руки.

Мой сын. Наш ребенок. Десять пальцев на руках, десять — на ногах. Чистая кожа, свежее дыхание. Я держал его на руках и вспоминал близняшек в одинаковых желтых джемперах, мать, намыливавшую мне спину в ванной, отца, который вел меня за руку на мой первый футбольный матч… Потом вспомнил Клару, мою первую мать — как я прятался в складках ее длинных юбок; Абрама, моего отца — как кололись его усы, когда он касался губами моей щеки… Я поцеловал нашего мальчика и подивился таинству рождения, непостижимости моей жены и ощутил благодарность за то, что мой сын — человек.

Мы назвали его Эдвардом. Он родился в 1970 году за две недели до Рождества, и сразу стал общим любимцем. А через несколько месяцев мы втроем переехали в свой дом, который мама и дядя Чарли купили для нас в новом микрорайоне, построенном на месте бывшего леса. Сначала я даже думать не хотел о том, чтобы там поселиться, но это был подарок нам на вторую годовщину свадьбы — Тесс вынашивала ребенка, счета копились, — и я не смог сказать «нет». Дом оказался весьма просторным — пока малыш не родился, это особенно сильно ощущалось, — и я устроил там небольшую студию, куда перевез старое пианино. Я давал уроки семиклассникам и руководил студенческим оркестром в средней школе имени Марка Твена, а по вечерам и по выходным сочинял музыку, мечтая написать что-нибудь такое, где слились бы воедино обе мои жизни.

Для вдохновения я иногда доставал фотокопию списка пассажиров и разглядывал его. Абрам и Клара, их сыновья Фридрих, Йозеф и Густав. Загадочная Анна. Прошлое проявлялось частями. Доктор слушает мне сердце, а моя мать с беспокойством выглядывает из-за его плеча. Надо мной склоняются чьи-то лица, и я слышу разговор на незнакомом языке. Мать танцует, ее темно-зеленая юбка развевается в вальсе. Привкус яблочного уксуса, жаркое из печи. Сквозь замерзшее окно я вижу, как к дому подходят братья, которые играют в драконов и выпускают друг на друга клубы пара. В гостиной стоит пианино, к которому я так люблю прикасаться.

Играть — это как вспоминать прошлую жизнь. Я не только отчетливо вижу пожелтевшие клавиши, орнамент на пюпитре, полированную поверхность красного дерева, не только слышу мелодии из прошлого, но и чувствую то же, что чувствовал тот мальчик, которым я когда-то был. Удивление от того, что эти закорючки на бумаге можно превратить в звуки, стоит лишь нажать соответствующую клавишу и держать ее нажатой определенное время, и постепенно получится мелодия. Моя единственная настоящая связь с тем, первым детством — именно это ощущение. Мелодия, заполнявшая мою голову, вдруг начинает звучать в реальном мире. В детстве игра на пианино была моим способом выразить свои мысли, и теперь, сто лет спустя, я пытался вновь обрести это состояние, но все мои попытки выглядели так, словно я нашел ключ, но забыл, где находится замочная скважина. Я был беспомощен, словно Эдвард, только он не мог выражать свои мысли потому, что не умел еще разговаривать, а я не мог этого сделать потому, что, оказывается, не умел сочинять музыку.

Тем временем наш малыш рос, сначала он стал ползать, потом стоять, у него появились первые зубки, отросли волосы, он научился проявлять свою любовь к нам. Какое-то время мы были идеальной счастливой семьей.

Но мои сестры умудрились испортить эту картину. Мэри, которая воспитывала маленькую дочь, и Элизабет, ждавшая ребенка, первыми обратили внимание на эту странность. Как-то вся наша большая семья собралась в доме нашей матери на семейный ужин. Эдварду было около полутора лет, он уже начал ходить, и я помню, как он спускался тогда по ступенькам крыльца, держась за перила. Чарли и мужья моих сестер сидели перед телевизором, где показывали бейсбол, а мама с Тесс возились в кухне. Мы с сестрами остались наедине впервые за много месяцев.