Детки в клетке (сборник) - Стивен Кинг

Так обычно бывало, но иногда они все еще праздновали, когда я в половине одиннадцатого утра начинала уборку. Он меня впустит, и я наведу немножко порядка вокруг них. Женщин на этих вечерушках не бывало, одни мужики. И они только пили да про войну вспоминали. Как попали на войну. С кем были знакомы на войне. Где побывали на войне. Кого убили на войне. О том, чего они на войне насмотрелись, своим женам рассказать они никак не могли (ну а черная горничная что-нибудь услышит, так и ладно). Иногда – но не часто – они, кроме того, играли в покер по-крупному, но они и тогда говорили про войну и пока ставили и поднимали ставки, и блефовали, и открывались. Пятеро или там шестеро мужиков, совсем красные, как у белых лица краснеют, когда они за воротник зальют по-настоящему, сидят вокруг столика со стеклянной крышкой, рубашки расстегнуты, галстуки развязаны, а на столике денег столько, что женщине вроде меня за всю жизнь не заработать. И уж как они говорили про свою войну! Говорили про нее, как девушки говорят про своих милых и своих женихов.

Дарси сказала, что не понимает, почему администрация не вышвырнула Джеффриса, какой он там ни знаменитый писатель – они же и теперь к таким загулам строги, а прежде еще строже были, как она слышала.

– Нет-нет-нет, – сказала Марта, чуть улыбнувшись. – Ты не так поняла. Ты решила, что он и его приятели веселились на манер рок-групп – номер вверх дном переворачивали, диваны из окон выкидывали. Джеффрис же не был простым рядовым, как мой Пит. Учился в Уэст-Пойнте, пошел на войну лейтенантом, вернулся майором. Он же был ари-сто-крат, происходил из старинного южного рода с фамильным домом, увешанным старыми портретами – все на лошадях сидят, и вид благородный, дальше некуда. Умел галстук завязывать на четыре разных узла и знал, как нагнуться над ручкой дамы, чтобы ее поцеловать. Аристократ был, можешь мне поверить.

Пока Марта произносила это слово, ее губы чуть искривились в улыбке – и горькой, и насмешливой.

– Он и его приятели иногда шумели, но очень редко буянили – тут есть разница, только объяснить, в чем она, трудно – и никогда контроля над собой не теряли. Если из соседнего номера жаловались – его номер был угловым, с одной только смежной стеной – и дежурный звонил мистеру Джеффрису в номер и просил, чтобы он и его гости вели себя чуть потише, так они сразу переставали шуметь. Понимаешь?

– Да.

– И это не все. Аристократичный отель может пойти навстречу людям вроде мистера Джеффриса. Может оградить их. Пусть себе веселятся и ублажаются выпивкой, картами, а то и наркотиками.

– Он принимал наркотики?

– Черт! Я не знаю. Под конец у него полно было всяких снадобий, но все с рецептами. Я просто говорю, что аристократичность, то есть как ее понимает белый джентльмен с Юга, моет руку аристократичности. Он много лет останавливался в «Ле Пале», и ты можешь подумать, будто для администрации было важно, что он знаменитый писатель, но потому только, что ты в «Ле Пале» работаешь меньше, чем я. Нет, его знаменитость была для них важна, но только вроде глазури на пироге. Куда важнее было, что он много лет у них останавливался, как в свое время его отец, у которого под Портвилем земли было хоть отбавляй. Те, кто тогда управлял отелем, верили в традиции. Я знаю, что нынешние говорят, будто они верят в традиции и, может, не врут, когда это им на руку. Но те верили по-настоящему. Когда они узнавали, что мистер Джеффрис едет в Нью-Йорк из Бирмингема «Южным экспрессом», номер, соседний с этим угловым, сразу становился свободным, разве что отель был набит под самую крышу. И они никогда не ставили ему в счет соседний пустой номер, а просто избавляли его от неприятной необходимости говорить своим приятелям, чтобы они вели себя потише.

Дарси медленно покачала головой.

– Удивительно!

– Ты не веришь, деточка?

– Да нет, верю. Но все равно удивительно.

Вновь на лице Марты Роузуолл появилась горькая насмешливая улыбка.

– Для аристократов ничего не жалко… Чары генерала Роберта Ли и знамени Юга… во всяком случае, в те дни. Черт, даже я признавала, что он аристократ, а не из тех, кто вопит из окна всякие непотребства или рассказывает приятелям анекдотики про черномазых. Но все равно черных он не терпел, и не думай, что нет… Я ж тебе сказала, что был он из племени сволочей. Уж когда дело до ненависти доходило, Питер Джеффрис кому хочешь сто очков вперед дал бы. Когда Джона Кеннеди убили, Джеффрис как раз в Нью-Йорке был и устроил вечерушку. Все его приятели собрались и гуляли до следующего дня. Я еле терпела, такое они говорили: как теперь все будет лучше некуда, только кто-нибудь убрал бы его братца, который не успокоится, пока каждый белый приличный парень в стране не начнет трахаться под «Битлов» на стерео, а цветные (вот как они называли черных – «цветные»! До чего же я ненавидела этот слюнявый способ укрывать слова за сюсюканьем!) не будут бесчинствовать на улицах с телевизором под каждой мышкой. До того дошло, что я чуть было не накричала на него. Твердила себе: помолчи, кончи свою работу и поскорее выметайся отсюда. Твердила себе, что он же подлинный отец Пита, если уж на все остальное мне плевать. Твердила себе, что Питу всего три года, и мне нужна моя работа, а я ее потеряю, если не прикушу язык.

И тут один из них говорит: «А когда разделаемся с Бобби, давайте разделаемся и с его младшим братом, трусливой душонкой!» А другой подхватил: «А тогда всех мальчиков уберем и попразднуем по-настоящему!»

«Верно, – говорит мистер Джеффрис. – А когда водрузим последнюю голову на стену последнего замка, закатим такой праздник, что я под него сниму Мэдисон-сквер-гарден!»

Тут уж мне пришлось уйти. Голова разболелась, и в животе колики начались, так я старалась себе рот заткнуть. Номер недоубрала – такого со мной ни прежде, ни потом не случалось, но иногда выгодно быть черной. Он не заметил, что я была там. И вовсе не заметил, когда я ушла. Да и они все тоже.

– Не понимаю, как ты можешь называть такого человека аристократом даже в шутку, – сказала Дарси. – И называть его подлинным отцом своего нерожденного ребенка, что бы там ни было! По-моему, он был редкая скотина.

– Нет! – отрезала Марта. – Скотиной он не был. Он в некоторых отношениях… почти во всех отношениях был человек – плохой человек, но человек. И в чем-то ты бы могла назвать его аристократом без этой твоей ухмылки, хотя полностью это проявлялось в том, что он писал.

– Ха! – Дарси презрительно посмотрела на Марту из-под нахмуренных бровей. – Так, значит, одну его книжку ты все-таки прочитала?

– Деточка, я их все прочитала. К тому времени, когда я пошла к Маме Делорм на исходе пятьдесят девятого года со щепоткой белого порошка, он их напечатал всего три. А я прочла из них две. Со временем я полностью нагнала, потому что он писал медленнее, чем я читала. – Она сверкнула улыбкой. – А читала я ох как медленно!

Дарси с сомнением покосилась на книжный шкаф Марты. Там стояли книги Элис Уокер и Риты Мэ Браун, и «Линден-Хиллс» Глории Нейлор, но царили на трех полках дамские романы в бумажных обложках и детективы Агаты Кристи.

– А про войну ты вроде бы не так уж любишь читать, Марта, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

– Конечно, понимаю, – ответила Марта, встала и принесла им обеим еще пива. – Я тебе вот какую странную вещь скажу, Ди: будь он хорошим человеком, наверное, я бы и одной его книги не прочла. А вот еще более странное: будь он хорошим человеком, думаю, они были бы много хуже.

– Да что ты такое говоришь!

– Точно и сама не знаю. Ты просто слушай, ладно?

– Ладно.

– Ну, чтобы понять, что он за человек, мне не надо было дожидаться, чтобы убили Кеннеди. Это я уже к пятьдесят восьмому году знала. К тому времени я уже убедилась, какого он скверного мнения о людях вообще. Не о своих приятелях – за них он умер бы, – но обо всех остальных. «Всякий и каждый только и думает, как бы доллар разгладить», – говаривал он. Доллар разгладить, доллар разгладить, всяк и каждый доллар разглаживает. Выходило, он и его приятели думают, что разглаживать доллар – дело самое никудышное, а потом дулись в покер и выкладывали на стол кучу долларов. Мне казалось, что тогда они доллары разглаживают, да еще как! Казалось мне, они без конца их разглаживают, и он в том числе.

Под верхней коркой джентльмена-южанина было в нем много всякой дряни, да еще какой! Он считал, что смешнее людей, которые стараются творить добро или сделать мир лучше, ничего на свете нет; ненавидел черных и евреев и считал, что нам следует забросать русских водородными бомбами, пока они нас не забросали. А почему бы и нет, говаривал он. И считал их «подвидом недочеловеков», как он выражался. Под этим он вроде бы подразумевал евреев, черных, итальянцев, индийцев и вообще всех, чьи семьи не проводят лето на тропических островах.

Я слушала, как он порет эту невежественную и самодовольную чушь, ну и понятно, все больше удивлялась, почему он знаменитый писатель… то есть как он вообще может быть знаменитым писателем. Хотела узнать, что в нем такого видят критики, хотя куда больше меня интересовало, что в нем видят простые люди вроде меня – люди, которые превращали его книги в бестселлеры, едва они выходили. И наконец, решила сама разобраться. Пошла в библиотеку и взяла его первую книгу «Огонь Небес».