Избранное - Самуил Гордон

— Вы заметили, как Аня с Павлом переглядывались? Как вы думаете, наступит когда-нибудь время, когда люди будут смотреть друг на друга, будут верны друг другу, как влюбленные, собирающиеся в загс? Я верю, что да.

В связи с чем он это сказал? Получается, что Даниил вдруг уловил, в чем Алик его подозревает, и хочет отвести от себя подозрение. Нет, Даниил не таков. Если бы между Даниилом и Павлом происходило нечто похожее на то, что происходит между ним, Аликом, и Борисом, Даниил, вероятно, не поднялся бы из-за стола и не ушел. Как бы в доказательство того, что это и в самом деле так, Даниил стал вдруг рассказывать историю о девушке, которой мастер Тимофей Васильевич в прошлом году поручил научить его работать на фрезерном станке. Это была молодая, красивая девушка. Она, конечно, сразу заметила, что ученик смотрит больше на нее, чем на машину, и явилась на работу с гладким колечком на правой руке.

— Пока я разобрался, что колечко медное, я уже самостоятельно работал на фрезере.

— Эта молодая, красивая девушка случайно не Аня?

— Да, она. Сегодня мне Аня призналась, что надела колечко, чтобы я не вздумал пригласить ее в кино или в кафе, — она уже тогда встречалась с Павлом. Любопытнее всего, что по сей день ее удивляет, как это я не заметил, что колечко не золотое. Она не знает, что это самая маленькая из ошибок, на какие способен человек. Взгляните-ка сюда, на дерево!

Алик остановился и посмотрел на стройный, покрытый снегом тополь. Остановилась и луна, как бы в ожидании, что тополь дотянется до нее.

— Как красиво разлегся на ветвях снег! С чем бы вы это, например, сравнили? Значит, оба мы с вами не поэты. Ну, а сколько центнеров снега примерно выпадает за зиму на такое дерево?

В недоумении Алик смотрел на Даниила.

— А все-таки?

— А все-таки? — повторил Алик и взглянул на пару, сидевшую на заснеженной скамье. Он знал, что не встретит здесь Шеву, и все же не пропускал ни одной пары, чтобы не вглядеться в нее. В присутствии своего нового знакомого, Дони, как ему все время хотелось называть его, Алик все равно не подошел бы к ней. Неужели он ее больше не увидит? Уедет и не увидит? Борис, разумеется, скрыл от Шевы его письмо. А то, что он, Алик, подал на себя заявление в райком, Борис, вероятно, тоже скрыл. Завтра, послезавтра ее могут вызвать туда, и Шева, несомненно, будет считать, что он шел на них жаловаться… Может, попросить Даниила зайти к Шеве? Алик никогда этого не сделает и все же пытается представить себе, как Даниил входит к Шеве. Даниил, вероятно, захочет, чтобы Алик обрисовал ее, сказал, какие у нее глаза… Такие же, как у Ани, когда смотрит на Павла? И в самом деле, какие глаза у Шевы? Алик мог бы здесь показать деревья, под которыми они прятались в дождь, скамьи, на которых молча просиживали вечера, но какие глаза у Шевы, никак вспомнить не может…

— Скажем, центнер, — продолжал Даниил, не дождавшись ответа Алика, — по центнеру на дерево. А через мои руки проходили за зиму сотни, да, сотни тонн снега. От этих вот легоньких пушистых снежинок могут на руках появиться мозоли, твердые, как камни. Конечно, не от игры в снежки. А что снег может быть соленым, да еще каким соленым, вы знаете? Для чего, собственно, я вам все это рассказываю?

— Видимо, для того, чтобы я знал, что меня там ждет.

— Нет! — Даниил остановился и закурил. — Нет, скорее для того, чтобы вы знали, чего там ждут от вас. Это, по сути, — главное. Иначе какой смысл ехать туда? Зашибать деньги? Рубль там длинный, но трудный, а вы, насколько понимаю, не особенно нуждаетесь в нем. Вы не сердитесь, что я с вами так разговариваю?

— Сердиться?

— Мало ли что… Попадаются же такие, которые думают, что все знают, все понимают, даже берутся учить других… Вроде этого сынка инженера. Завидует родителям! Одно дело сидеть в кино и смотреть, как на экране идут в атаку, и совсем другое дело идти в атаку самому. Не так уж трудно сидеть в ресторане, попивать коньяк на отцовские денежки и кричать — подавайте мне сюда романтику! Таких мальчишек и девчонок я ссадил бы где-нибудь в степи, в тайге или тундре и сказал: «Милые деточки, вы ищете романтику? Так вот вам топоры, лопаты, тракторы, бульдозеры и — давайте! — покажите, на что вы горазды! Без этого, деточки милые, нет романтики. Романтика, надо вам знать, начинается с «давай, давай!».

Запоздалые парочки на сквере оглянулись на них. Алику казалось, что Даниил уже обращается не только к нему одному.

— Там, где я был, я достаточно насмотрелся на таких, как этот инженерский сынок. Чего только не наслушался от них! И что, мол, «давай» давно попал под трамвай», и что «дорога сюда длинна, а назад коротка», и что «работа не медведь, в лес не убежит», и так далее. Пошумят так месяц, другой, третий, а потом сами себя не узнают. Ваш отец, думаю, не раз рассказывал вам о войне. Мне мой отец уже не смог рассказать — погиб в ополчении под Москвой.

«У меня брат погиб на войне, его тоже звали Даниил. Ему еще не было семнадцати лет», — хотел сказать Алик, но, вспомнив тот вечер в отцовском кабинете, промолчал.

— Но какое-то представление о том, что такое война, у меня есть. Сидеть на тракторе или на бульдозере, разумеется, не то же, что сидеть в танке, и прожить целую зиму в палатке не то же, что валяться в окопе. Но если бы ваш отец посмотрел, как эти парнишки спустя два-три месяца лезут в ледяную воду при прокладке моста, подставляют плечи под застрявшую на дороге машину и при этом сами командуют собой — давай, давай! — он сказал бы о них, не сомневаюсь, то же, что, вероятно, не раз говорил о своих солдатах: «Орлы! Орлы!»

У Алика вдруг шевельнулось подозрение, что Даниил знаком с его отцом и ему известно о нем, об Алике, гораздо больше, чем рассказал Павел в своем тосте.

— А что сказали бы матери этих мальчиков и девочек, если бы увидели, с каким аппетитом деточки уплетают миску борща, уминают миску каши, тогда как дома, бывало, едва удавалось уговорить восемнадцатилетних малюток съесть тарелочку бульона, кусочек курицы… А если бы они посмотрели, как их изнеженные дети сладко засыпают на вспаханном поле возле еще не остывшего трактора.

Даниил затянулся, взглянул на молчаливого Алика и продолжал:

— Вот что происходит с такими, как инженерский сынок, когда надо самим возвести кров над головой, когда надо… Одним словом…

— Выработать собственную биографию, — вырвалось у Алика.

— Как вы сказали? Собственную биографию?

— Так выразился секретарь нашего парткома. — Алику самому было непонятно, почему он умолчал, что еще раньше слышал это от отца.

— Да, к восемнадцати годам уже надо иметь собственную биографию. У вас она будет. Вас, я понимаю, не надо брать за ручку и вести показывать, где находится романтика. Вы ее найдете сами.

Только сейчас Алик в первый раз так внимательно вгляделся в своего нового знакомого. В его продолговатом лице с высоким лбом не было ничего такого, что делало бы Даниила старше его двадцати трех лет. И все же Алику казалось невероятным — неужели он, Алик, всего лишь на пять лет моложе Даниила? И точно желая скрыть разницу в их возрасте, Алик старался придать своему шагу больше степенности, больше твердости. Он был уверен, что Даниил это заметил, и поэтому иным, нежели раньше, тоном спросил Алика:

— Вы со мной согласны? Почему же вы молчали, когда тот паренек напал на нас? Так себя в драке не ведут. Там, куда вы едете, придется не раз, быть может, драться, и не только с такими «солдатиками», как инженерский сынок. Не думайте, упаси бог, что я заманил вас сюда и не даю уйти спать, чтобы выслушали лекцию, как вам себя вести. Вы человек взрослый и сами понимаете, что к чему. Но случается, что и более взрослые и более опытные, чем мы с вами, дают иногда соблазнить себя мальчишкам, взявшим за правило осмеивать, принижать, умалять все, что было до них, а если вы возразите хоть словом, они вам тотчас: «Вы из тех, что до Двадцатого». А что такое «до Двадцатого», я могу рассказать немного больше, чем они, поверьте.

То, что Даниил рассказывал дальше, Алик вначале воспринимал как давнишнюю вычитанную из книги историю.

…Пароход качается на бурных волнах Енисея. Сквозь узкие зарешеченные оконца трюма видны клочья неба, серые и тоскливые, как взбаламученные воды. Обросшие люди с усталыми, запавшими глазами лежат на нарах, на полу. Алику Енисей представлялся бушующим морем; пароход под холодным осенним небом — шхуной с мачтами, с веревочными лестницами, с натянутыми парусами; люди на палубе — рослые, грузные, все в высоких сапогах, в белых рубахах с засученными рукавами, в черных жилетах, в больших широкополых шляпах; все курят длинные трубки, как на рисунках старых книжек, которых он начитался в детстве. Но Даниил не дал ему долго задержаться на палубе парохода. Он повел его вниз по узким скользким лесенкам, в грязный трюм, где тесно было — не пошевельнуться, а воздух густ и сжат — не продохнуть!