Роковая дама треф - Елена Арсеньева

Вот и сейчас герой, взглянув на силуэты Москвы, намалеванные на грубом заднике, громко воскликнул:

– Любви к Отечеству сильна над сердцем власть! – и публика разразилась дружными рукоплесканиями.

Никто не задержал Ангелину и Меркурия, которые, крадучись, вошли в зрительный зал. Сейчас все здесь было погружено во тьму – только светились огоньки рампы да несколько фонарей горело в проходах, и в их неверном свете можно было рассмотреть два яруса лож, предназначенных семейным помещикам и богатым горожанам. Под самым потолком над ложами располагался «парадиз», или раек; туда бесплатно пускали всех желающих с улицы, при одном лишь условии: чтобы не были одеты в лохмотья. Партер же состоял из пятидесяти мягких кресел и нескольких рядов стульев, стоящих перед сценой. Эти ряды были платными и предоставлялись мелкой чиновничьей сошке: подьячим, канцеляристам и прочим, чьи носы не раздражал запах сала, горящего в плошках на рампе. А золоченые, обшитые голубым шелком кресла занимали почетные посетители: билеты им рассылал лично князь Шаховской.

И вот сейчас Ангелина увидела его: он стоял, облокотясь на барьер ближней к сцене ложи, и о чем-то быстро говорил со зрителями, сидевшими там. Николай Григорьевич был небольшого роста, худощав, как всегда, чисто выбрит и напудрен.

Он носил красный екатерининский мундир с золочеными пуговицами; ботфорты его блистали как зеркало: даже в темноте видно было, как в них играют блики; белели безукоризненные перчатки. В ложе горел огонек, едва освещавший породистый профиль старика Шаховского. Рядом с ним востроглазая Ангелина разглядела знакомые лица: издателя «Русского вестника» Сергея Николаевича Глинку – бывшего нижегородца, горячего патриота, исповедовавшего все русское – и в чистоте языка, и в ученье, и в одежде, и даже в пище, – а также знаменитого писателя Карамзина: он жил в доме нижегородского старожила Аверкиева близ Сретенской церкви. Ангелина до дыр зачитала карамзинские романы «Бедная Лиза» и «Наталья – боярская дочь», рыдала над ними, мечтала быть представленной Карамзину, но понимала, что это невозможно. Ее восторг перед ним усилился, когда ей передали новое изречение Карамзина, сразу облетевшее Нижний: «Наполеон пришел тигром, а уйдет зайцем!»

По слухам, Карамзин писал в Нижнем главы своего исторического труда, относящегося к Смутному времени 1611–1612 годов. Конечно, он с особенным удовольствием смотрел на князя Пожарского – своего ожившего героя!

Тем временем на сцене князь Димитрий, воздев руку, обратился к «ополчению»:

– То чувство пылкое, творящее героя, покажем скоро мы на поле боя! – и Карамзин первым закричал: «Браво!», а потом зал разразился новыми рукоплесканиями, и даже слышалось восторженное топанье и удары тростей в пол.

Стоявший рядом с Ангелиной Меркурий прерывисто вздохнул, и, покосившись, она увидела, что лицо его не отражает общего ошалелого восторга, а исполнено той же печали, которая тяжелым камнем лежала на сердце Ангелины. С трудом проглотив подступивший к горлу ком, она повернулась – и быстро пошла, почти побежала к выходу, не сомневаясь, что Меркурий последует за ней.

И в самом деле: едва остановилась на крыльце, как тут же он наткнулся на нее с разбегу – и замер, точно остолбенелый, от ее прикосновения. А она не отстранилась: так и стояла, привалившись к надежному крепкому теплу его тела. Но слез было уже не сдержать!

– Они ведь ничего не знают, – пробормотала Ангелина, закрыв лицо ладонями. – Они еще ничего не слышали про Москву!

Ей было так тяжело, словно все горе воюющей, отступающей, побеждаемой России, стоявшей на грани потери своей столицы, сердца своего – Москвы, лежало сейчас на ее плечах и пригибало к земле. У Ангелины подкашивались ноги, и она с облегчением повисла на руке Меркурия, когда тот осторожно повлек ее вперед.

– Пойдемте. Вы едва стоите. Я отведу вас домой.

Ангелине стало стыдно. Меркурий, хворый, недужный, целый день работал свою таинственную работу, потом весь вечер ходил за Ангелиною – и у него еще хватает сил утешать ее, успокаивать, даже предлагать свою помощь. А она про все забыла, даже про обязанности свои, госпиталь бросила… А вдруг сегодня ночью раненых привезут?

Мысль о привычных хлопотах заставила ее встрепенуться.

– Нет, пошли, пошли скорее. Тебе надо лечь, отдохнуть хорошенько. Завтра небось господин Дружинин опять придет за тобою?

– Завтра? Ох, завтра… я и забыл совсем! – воскликнул Меркурий. – Завтра ведь ее уже привезут!

– Кого? – почти безразлично спросила Ангелина, занятая более всего тем, чтобы отвлечь Меркурия от мысли провожать ее, силы надрывать, и неприметно подталкивая его налево, в улицу, ведущую к измайловскому дому. Но она запнулась, когда Меркурий шепнул горячечным, задыхающимся шепотом:

– Самолетную лодку!

В первую минуту Ангелина невольно потянулась ладонью ко лбу Меркурия: не жар ли у него? Не рана ли разошлась, доведя его до бреда?

Но Меркурий раздраженно отбросил ее руку и пошел вперед, к госпиталю, да так споро, что Ангелина едва поспевала за ним. Побалансировав на узкой, словно лунный луч, кромке огромной лужи, они один за другим вошли во двор, но тут Меркурий обогнул крыльцо и, даже не простившись, зашагал куда-то в сторону.

– Ты куда, куда?! – испуганно вскрикнула Ангелина, точно уж уверившись, что у Меркурия в голове помутилось, но тут же устыдилась своего глупого кудахтанья, сообразив, что обидевшийся Меркурий просто-напросто идет к окну, под которым стоит его топчан, не желая пробираться через всю спящую палату.

Луна стояла в вышине, в чистой, черной небесной глубине, и Ангелине было хорошо видно, как Меркурий подтянулся к подоконнику и уже занес было ногу, чтобы перебраться через него, как вдруг замер, словно пораженный неожиданным ударом, – и медленно сполз обратно во двор, свалился под окном на росистую траву. Ангелина перелетела двор, упала рядом на колени и разобрала тихий шепот бледных, выбеленных лунным светом губ:

– Убили… убили меня!

Ангелина в голос не закричала только потому, что голос у нее пропал. Приникла к Меркурию, зашарила руками по его плечам, груди, отыскивая страшную кровавую рану, потом сжала ладонями побледневшее лицо с закаченными глазами.

– Что? Что?! – едва вымолвила сквозь рыдания.

Меркурий с трудом поднял веки, с трудом шевельнул губами:

– Нет… Я там лежу… там… – И опять бесчувственно поник в руках Ангелины.

Еще раз ощупав Меркурия и окончательно убедившись, что он вполне жив и даже не ранен, Ангелина решилась тоже заглянуть в окно.

Она увидела длинную, просторную палату, в конце которой мерцал огонек свечи, а на стенах – лампадки под иконами. Возле свечи, у дальнего столика, было место дежурной сестры – ее, Ангелины, место, но сейчас, понятно, оно пустовало, должен был бы пустовать и топчан Меркурия под окошком, однако, к своему изумлению, Ангелина увидела, что на нем, уютно свернувшись, лежит какой-то человек и, чудится, крепко спит. В лунном свете она без труда узнала чернобородого ругателя, и с ее уст едва не сорвалось возмущенное восклицание – да и замерло: луч тускло проблеснул на лезвии ножа, вонзенного в горло чернобородого…