Последние дни Сталина - Рубинштейн Джошуа

Речь Черчилля озадачила и канцлера Аденауэра. Он был полон решимости сохранить суверенитет и независимость Западной Германии и держать под контролем ее интеграцию с возглавляемым американцами военным альянсом, поэтому не хотел жертвовать свободой Западной Германии, расплачиваясь «за наметившееся взаимопонимание с Советами»[422]. Объединенная Германия, будучи разоруженной и — по крайней мере официально — нейтральной, не могла присоединиться к НАТО или любой другой оборонительной коалиции Запада. Из всех союзников только французское правительство отреагировало на речь Черчилля с энтузиазмом, надеясь, что Францию допустят к участию в ожидаемом саммите Большой четверки.

Хотя у Кремля были свои претензии к речи Черчилля, официально он ее одобрил, в частности, слова о том, что свобода и независимость Западной Европы может совмещаться с признанием потребностей СССР в обеспечении собственной безопасности, и приветствовал его призыв к проведению «конференции на высшем уровне». Правда не упустила возможность подчеркнуть отсутствие единства среди западных союзников, заметив, что «Черчилль, в отличие от некоторых других государственных деятелей Запада, не связывает свое предложение о конференции с какими-либо предварительными обязательствами одной или другой стороны». Это была прямая отсылка к апрельской речи Эйзенхауэра «Шанс на мир», в которой президент выдвинул ряд требований к Кремлю[423]. Однако в кулуарах кремлевские лидеры задавались собственными тревожными вопросами. Черчилль никогда не был в числе их любимых западных политиков. Он решительно выступал за вмешательство Антанты в Гражданскую войну в России, надеясь в союзе с множеством внутренних и внешних врагов советской власти свергнуть новое правительство. Его речь «Железный занавес», произнесенная в Фултоне, штат Миссури, 5 марта 1946 года (ровно за семь лет до смерти Сталина), продемонстрировала окрепшую решимость Запада перед лицом растущей гегемонии Советов в Восточной и Центральной Европе. Но теперь именно Черчилль громче, чем кто-либо другой из западных лидеров, призывал к переговорам. Хотя и Маленков заговорил о переговорах всего через десять дней после смерти Сталина, и делались другие заявления в пользу переговоров, вроде первомайской колонки Эренбурга в Правде, важно понимать, что среди кремлевских лидеров не было полного единодушия по этому вопросу. В своих воспоминаниях Никита Хрущев скептически отзывался об идее переговоров сразу же после смерти Сталина. Относившийся к британскому лидеру с подозрением Хрущев писал, что тот хотел «установить контакты с новым руководством СССР, чтобы не опоздать. Черчилль полагал, что следует воспользоваться смертью Сталина. Новое руководство СССР пока еще не окрепло, и с ним можно будет договориться: „нажать“ на него с тем, чтобы вынудить его к соглашению на определенных условиях»[424]. Кроме того, в Кремле понимали, что Великобритания в западном альянсе играет второстепенную роль, что, несмотря на всю свою славу, Черчилль просто не в состоянии быть посредником между Востоком и Западом и что без одобрения Соединенных Штатов инициативы Черчилля — и даже проведение англо-советского саммита — не приведут ни к чему существенному. Свою роль играли и внутренние противоречия в Кремле. Хрущев скептически оценивал кандидатуру Маленкова в качестве главы советской делегации на любых переговорах, по его тогдашним наблюдениям, «Маленков оказался человеком совершенно безынициативным и в этом смысле даже опасным, он слабоволен и слишком поддается чужому влиянию. Не только нажиму, а просто влиянию других»[425]. Молотов, вновь занявший пост министра иностранных дел, тоже не собирался позволить Маленкову затмить себя на международной арене, где он уже выступал в качестве представителя советских интересов. Молотов и Хрущев прекрасно знали о том, что Маленков не уверен в себе, и не могли забыть, как тот всего через несколько дней после смерти Сталина приказал подделать знаменитую фотографию, где он будто бы один стоит рядом со Сталиным на встрече с Мао в Москве в феврале 1950 года. Это был очень неуклюжий маневр в попытке затмить «соратников». Это не должно было повториться.

Однако официальные лица на Западе не могли игнорировать призывы Черчилля. Неделю спустя правительства США, Великобритании и Франции объявили, что 17 июня проведут саммит глав государств на Бермудских островах для координации своей политики в отношении Кремля. Вскоре появились предположения о том, что в ближайшее время состоится конференция на высоком уровне с участием Советского Союза. Эйзенхауэр на пресс-конференции 28 мая счел необходимым опровергнуть эти слухи[426]. Москва ожидаемо выразила озабоченность по поводу предполагаемой Бермудской встречи, опасаясь, что подлинной повесткой дня на встрече будет «[противопоставление] одного государства другому по принципу идеологии и социально-политической системы». В Кремле явно предпочитали идею Черчилля о четырехсторонних переговорах с участием глав государств[427]. Но вскоре политические трудности во Франции расстроили планы проведения встречи на Бермудах, и ее пришлось перенести.

Черчилль оставался непреклонным. 2 июня он направил Молотову личное послание, в котором заверял советского министра иностранных дел в своей надежде на то, что предстоящая Бермудская конференция приведет к «наведению мостов, а не барьеров между Востоком и Западом»[428]. Согласно дневниковым записям советского посла в Лондоне Якова Малика, 3 июня Черчилль сказал ему, что хотел бы организовать секретные переговоры с Маленковым, подобно тому, как он имел удовольствие вести переговоры со Сталиным. Как только у него появится возможность побеседовать с Эйзенхауэром, которого он надеялся увидеть на Бермудах в конце июня, он намерен убедить президента согласиться на четырехстороннюю встречу на высшем уровне. Всегда уверенный в себе и амбициозный, Черчилль видел шанс на «улучшение международных отношений и создание более доверительной атмосферы хотя бы на ближайшие три-пять лет»[429]. Но Молотов по-прежнему с подозрением относился к мирным намерениям Черчилля и сомневался в его способности убедить Соединенные Штаты смягчить свою резко антикоммунистическую позицию. Он не поддержал бы проведение англо-советского саммита с участием Черчилля и Маленкова. Кроме того, здоровье Черчилля серьезно пошатнулось. 23 июня он перенес инсульт, о чем не сообщалось в течение многих месяцев. Из-за «переутомления» Черчилля встреча на Бермудах постоянно переносилась и не могла состояться до следующего декабря[430]. К тому времени Черчилль уже не имел прежнего влияния на международные дела и не пользовался прежним авторитетом. Зияющая пропасть по-прежнему разделяла Восток и Запад. Складывается впечатление, что Вашингтон был не готов к череде уступок и реформ — как реальных, так и символических — со стороны Кремля. Было почти инстинктивное желание отмахнуться от этих сигналов, посчитав их уловкой, чтобы подорвать решимость Запада, «хитрым приемом, направленным на то, чтобы заставить свободный мир „ослабить бдительность“», — так, по мнению Таунсенда Хупса, воспринимал ситуацию Фостер Даллес[431]. Американские чиновники не могли заставить признать, что советские лидеры пытаются освободиться от наследия Сталина в рамках своих идеологических установок. Они не желали войны. Они хотели договориться о прекращении боевых действий в Корее и обсуждали соглашение по Германии; это были два наиболее острых момента в отношениях между двумя державами. Внутри страны новые власти освободили из ГУЛАГа более миллиона заключенных и публично отреклись от «дела врачей», ставшего кульминацией многолетней скрытой, а иногда и явной агрессивной кампании против проживавших в стране евреев. И все это отнюдь не было изощренной пропагандой.