Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андрэ Моруа

Счастье, полнота жизни, веселость - эти слова употребляли все, кто описывал, каким был Виктор Гюго, приближаясь к тридцати годам. Порой его мучили сомнения в связи с его новыми политическими и религиозными взглядами, сменившими прежние, юношеские убеждения. "Мы носим в сердце истлевший труп Религии, жившей в наших отцах", но уверенность брала верх над сомнениями. Уверенность в своей физической силе. Ни малейшего следа не осталось от хрупкости, отличавшей его в детстве. "Волчьи зубы, зубы, разгрызавшие косточки персиков". Сила крупного хищного зверя. В стихах, написанных около 1829 года, заметно, что в крови его пробуждается отцовская чувственность. Целомудренный поэт, автор "Од" позволяет себе в разговорах нескромные шутки. В сборнике "Восточные мотивы" рядом с музой, воодушевлявшей "Первые вздохи", блистала "ослепительная Пери, которая все краше с каждым днем". У сильных желание увеличивает силу.

Затем была уверенность в житейских успехах. Он снимал красивый особняк с большим садом. Своей работой он на все добывал средства. За первое издание "Восточных мотивов", выпущенное Босанжем, он получил три тысячи шестьсот франков, от Гослена, другого издателя, - семь тысяч двести франков за изданные в формате in-folio "Восточные мотивы", "Бюг-Жаргаль", "Последний день приговоренного к смерти" и за роман, который еще не был написан, - "Собор Парижской Богоматери". Юность свою он прожил в нужде и теперь особенно ценил достаток, ибо, по его мнению, только достаток обеспечивает писателю независимость. Он сказал Фонтане: "Я хочу зарабатывать и тратить пятнадцать тысяч франков в год". Чисто бальзаковское желание, но Бальзак увязал в долгах, а Гюго ужасно боялся долгов; он каждый вечер подсчитывал свои расходы, записывал каждый сантим и требовал того же от своей жены, которую считал мотовкой.

И наконец, уверенность в своей славе. С 1829 года он был в глазах молодежи неоспоримый мэтр. "Виктор Гюго был тем вожаком, - говорит Бодлер, - к которому каждый поворачивается, чтобы спросить, каков приказ. Никогда ничье господство не было более законным, более естественным, принималось бы с бОльшим восторгом и признательностью, больше подтверждалась бы невозможность восстать против него..." У него были враги. Успех всегда их порождает - надо обладать величием души, чтобы переносить чужую славу. У Гюго даже были искренние и бескорыстные противники. Стендаль и Мериме считали его скучным; эти вольнодумцы не верили в поэта - добропорядочного отца семейства; Мюссе пародировал его, впрочем, без всякой злобы. Но что все это для него? Он знал, что является главой новой школы и поборником свободы литературного творчества. Новое поколение писателей собирается у него в доме на улице Нотр-Дам-де-Шан. Ящик его письменного стола полон набросков и всяких планов.

Носит в сердце с давних пор

Нотр-Дам Виктор,

А теперь влезает сам

в Нотр-Дам.

Тетрадь "Драмы, которые я должен написать" содержала планы его театральных пьес, один из этих замыслов он вскоре осуществил, некоторые пьесы уже раньше были им написаны: "Марион Делорм", "Близнецы", "Лукреция Борджа"; другие же остались неосуществленными: "Людовик XI", "Смерть герцога Энгьенского", "Нерон". Внизу одной страницы, исписанной заглавиями его будущих произведений, стояло следующее примечание: "Когда все это сделаю, посмотрим дальше". Такая творческая сила порождает чудесную веру в себя. Предисловие к "Восточным мотивам", написанное в 1829 году, носит воинственный характер: "Искусство не желает, чтобы его водили на помочах, надевали на него кандалы, затыкали ему рот кляпом; оно говорит: "Иди!" - и впускает вас в большой сад поэзии, где нет запретных плодов..." Автор знает, что кое-кто "обвиняет его в самомнении, заносчивости, гордыне, и не знаю уж в чем еще, что его изображают кем-то вроде Людовика XIV в молодости, который при обсуждении в государственном совете самых серьезных дел являлся туда в охотничьих сапогах со шпорами и с хлыстом в руке. Однако автор осмеливается утверждать, что те, кто видит его таким, глубоко заблуждаются..." [Виктор Гюго. Предисловие к "Восточным мотивам"]

Да, это верно. В нем больше императорского, чем королевского. Как молодой Бонапарт, он властвует не по праву рождения, не по божественному праву, но по праву победителя и по праву гения, и он, ликуя, кричит с гордым видом: "Будущее, будущее, будущее - принадлежит мне!" Но вскоре он сам ответит: "Нет, государь, будущее никому не принадлежит"; и он нарисует нам орла под вечным небосводом, "когда ему внезапный вихрь могучие крыла сломал"; вскоре и сам он рухнет в бездну моральных страданий, но в страданиях познает те мрачные муки сердца, которые должен был испытать, чтобы стать самым большим французским поэтом.

Ведь романтизм, что бы о нем ни говорилось в предисловии к "Кромвелю", не был ни смесью трагического и гротескного, ни обновлением языка, ни свободным членением стиха цезурой - это было нечто иное, куда более глубокое. В нем отразился самый дух века, тоска, недовольство, конфликт между человеком и миром, неведомый классикам. "Чувство неудовлетворенности жизнью, удивительно, невероятно пустой, если оставаться в плену ее границ; странное смятение души, никогда не знающей покоя, то ликующей, то стенающей...", сердце, полное отвращения к самому себе и освобождающееся от него лишь в те мгновения, когда человек наслаждается "собственным своим несчастьем, видя в этом вызов судьбе", - вот что принесли Гете и Байрон после Руссо; вот чего искала в канун тридцатых годов вся французская молодежь, повергнутая в меланхолию, так как она внезапно лишилась славы; вот что Гюго, которому жилось чересчур счастливо в квартале Вожирар, Гюго, автор "Восточных мотивов", еще не мог ей принести.

Но только Гюго мог это сделать. Ни один поэт, даже Ламартин, даже Виньи, не был тогда способен поставить на службу своему времени такое мастерство, такое богатство языка и ритмов. И лишь немногого недоставало, чтобы гений Гюго достиг зрелости, - недоставало ему тревоги, сомнений, грусти, которые сблизили бы его с этой эпохой. Но как далек он был от мысли, что творчество его станет глубже из-за тех страданий, которые причинят ему молчаливая молодая женщина, подруга его жизни, и рыжеволосый некрасивый друг, говоривший столько тонких и полезных вещей о его творениях. Когда он считал себя в полной безопасности и наслаждался своими триумфами, в действительности его подстерегала катастрофа. Но следовало показать, каким он был в эти краткие годы безоблачного счастья - властным мужем, идиллическим отцом семейства, учителем, за которым шел живописный кортеж его учеников, художником, который любовался на огромный город, дремавший у подножия холмов в прелестной дымке, цеплявшейся за его башни, поэтом, изливавшим