ТрансАтлантика - Колум Маккэнн

Я помешкала, затем сказала полицейской, что знаю одну пару, живут в районе Донегалл-сквер.

– Позвоните им, – велела она и сунула мне мобильник, но я сразила ее своим «блэкберри». Джек ответил после первого же гудка. Тоже хороший: судя по голосу, на языке вермут. Я спросила, нельзя ли побыть у них вечерок. Он растерялся, и я провыла в телефон, что нас с Джорджи вот-вот бросят в тюрьму.

– Джорджи? – переспросил он, а потом вспомнил: – Ой, Ханна.

Где-то в доме – приглушенные жалобы, замысловатый вздох.

Полицейская помялась и пообещала меня проводить – убедиться, что я добралась по назначению. Видимо, я слегка виляла, потому что она снова меня остановила, села за руль и сама повела машину, а ее напарник ехал сзади. Она сказала, что в моем возрасте пить и водить – стыдоба и, если б не собака, она бы арестовала меня на месте. Из тех женщин, которым много-много лет назад в попу ловко ввели стальной кол. Никак его уже теперь оттуда не достать. Меня подмывало изложить ей историю про нас с Джеком Крэддохом – может, удастся выманить улыбку (последнюю пуговицу с моего платья он скусил, притворился, что проглотил, поцеловал меня), но я помалкивала и сокрушалась как полагается. Все мы некогда были молоды; мама говорила, надо пить, пока вино не прокисло.

Мы подкатили к большому викторианскому особняку Джек стоял в рамке двери под витражным стеклом – по-прежнему высок и элегантен. За его спиной шныряла жена в халате.

Джек сошел по тропинке, на себе неся свои годы, открыл узкую чугунную калитку, пожал полицейской руку, заверил, что все под контролем, он непременно проследит, чтобы я хорошенько выспалась. Его слегка обескуражила перспектива опекать Джорджи, но я провела ее по недавно отремонтированному дому – высокие потолки и фрамуги, роскошные обои и старые полотна, – и оставила в заднем дворике, где она положила голову на лапы и смирилась с судьбой.

Мы втроем сидели за кухонным столом в окружении дорогой современной техники, пили чай, и прошлое кремнем высекало искры из настоящего. В последние годы Джек стал орнитоманом – услышав слово, я от хохота чуть не заплевала чаем стол. Кулик-сорока, свиязь, большой веретенник. Они с женой взялись зарисовывать местных птиц. Сказали, что нередко подумывали заглянуть ко мне в коттедж, но что-то не собрались, время-то как летит. Пришлось признать, что их акварельные наброски чудесны, и я спросила себя, на что трачу время: сижу в глуши, плаваю, смотрю, жду.

При мысли о коттедже глаза заволокло слезливой дымкой, имена смыло десятилетиями дождя, и я промямлила, что хорошо бы зарисовать полет.

Джек вскрыл бутылку бренди, и мы согрелись беседой о другом его текущем проекте: он в основном на пенсии, но до сих пор читает в Королеве один курс по истории девятнадцатого столетия. Его увлекала колониальная, как он сказал, литература. Говорил медленно, будто жевал слова. На руках печеночные пятна. Когда наливал бренди, пальцы подрагивали.

После второго стакана Пола объявила, что оставит нас, молодежь, развлекаться – честное слово, она так и сказала, «молодежь», – и Джек поднялся, проводил ее из комнаты, и его рука огладила ее круп – очень мужественный поступок, если учесть обстоятельства. Щедро поцеловал ее в губы, словно успокаивал. Я слышала, как она снова завздыхала, топоча вверх по лестнице.

– Ну, – сказал Джек, будто между нами все началось заново и рука моя по-прежнему парит над его колотящимся сердцем. – Что привело тебя в наши края, Ханна?

Неприятное ощущение посетило меня – казалось, жизнь моя снова описывает круг, но теперь я к этому уже совсем не готова. Джек давно знал про письмо, но никогда его не видел. Сказал, что впервые наблюдает взаправдашнюю живую метафору. Я толком не поняла; захотелось рывком вскрыть письмо у него на глазах, просто чтобы подорвать это заявление. Моя жизнь и мой коттедж – вовсе не метафора, это живой, дышащий дом, где чайки роняют раковины с высоты, где нужно закрывать двери, чтобы не убежало тепло, где призраки пригибаются, расхаживая под низкими потолками. Вряд ли Джек Крэддох сильно изумился, что мы умудрились за многие годы растранжирить почти все дедовы парусиновые деньги.

Я осторожно изложила детали, но он ответил, что университет очень вряд ли захочет рисковать – покупать запечатанное письмо, невзирая ни на какие доказательства подлинности.

Однако оно его заинтересовало. Он знал про историю с Даглассом; в последнее время, сказал он, у ирландцев модно считать себя невероятно толерантными. Говорил про ирландцев «они» – словно открывал и закрывал дверь. Науку интересует вот что: когда, собственно, они, ирландцы, стали белыми? История прошита понятиями колониализма и утраты. Он изучал политических деятелей Австралии, Великобритании и «Таммани-холла» старого Нью-Йорка[62], как они вписывались в современную им литературу, как возникла эта белизна. Он с опаской относился к ученым, которые слишком тесно сближались, как он выразился, с темными сторонами. На мой-то вкус, пыль веков немножко густовата. Но, сказал Джек, у него есть знакомые исследователи Дагласса британо-ирландского периода. Он может связать меня с одним из них, Дэвидом Маниаки из Кении – преподает в Дублинском университете.

От избытка географии и бренди голова шла кругом. Джек все болтал про внутреннюю колонизацию и слегка улыбнулся, когда я принялась зевать. Мне правда нужно отдохнуть, сказала я. Острота восприятия уже не та. Он улыбнулся, ладонью накрыл мою руку, так и сидел, глядя мне в глаза, пока я не потупилась. Наверху расхаживала его жена: несомненно, клала полотенца, зубную щетку и ночную рубашку на гостевую постель.

Он подался было ко мне. Довольно лестно, врать не буду. Я сказала, что спишу это на усталость, а не на желание. Семьдесят два года; кое о чем лучше просто помнить.

Ворвалось утро, яркое и холодное. Воздух хрустел. Высокие готические башни корпуса Лэниона сурово проступали на синем-синем небе. Студенты, деловитые и стриженые, шагали по ухоженным тропинкам.

Моя университетская учеба в конце пятидесятых была коротка и поверхностна. Литературоведение не подготовило меня к беременности в девятнадцать лет. Возлюбленный мой вернулся на амстердамские каналы. И его не упрекнешь. Я долго была какой-то недоделанной пресвитерианкой, слюнявила кончики косичек до остроты и разглагольствовала о революции и справедливости. Он был в ужасе, бедняжка. Каждое Рождество присылал деньги, но в один прекрасный день конверты попросту исчезли, и Томасу так и не выпал шанс повидать отца.

Томас тоже недолго здесь проучился. В 1976-м, когда я его привезла, на дорожках выстроились студенты с Мартином Лютером Кингом на плакатах и Мириам Макебой[63] на футболках. Конфликту восемь лет, а они все пели «Мы преодолеем»[64]. Томас бродил в толпе. Глаза сияли надеждой. Носил кудри и клеша. Как-то раз участвовал в студенческой акции – оккупировали здание факультета искусств, выпустили из окна белых голубей, балбесы. Шли дни, он притих. Погрузился в математические книжки. Особо не налегал, но подумывал стать актуарием. Продолжительность жизни, вероятность выживания. Иронию не описать никакими формулами. Каково ему было в то темное утро, когда из кустов выступили мужчины в масках? Какая дрожь сотрясла его, когда он вжимал пулю в живот?

Я вышла из кампуса, отвела Джорджи к машине. Поехала, а она положила голову мне на колени. Маленькие радости.

Дома ждало очередное письмо из банка. Продукт нескладного воображения Саймона Лаога. Саймон говорит: ты банкрот. Саймон говорит: плати. Саймон говорит: продавай, а то хуже будет. Саймон говорит: сейчас. Сию минуту.

Как так вышло, что я заложила и перезаложила все, что было? С озера я оглянулась на дом; кухня вспыхнула красным, потемнела, снова вспыхнула. Я решила, что очутилась на берегу, где уже и не жива, но потом сообразила, что это просто автоответчик на буфете. Надо бы заклеить его бумажкой – снимать, только если приспичит. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала. Полчаса плавала, прошла по саду, обтерла Джорджи, оделась, поставила чайник, подождала свистка. Не сомневалась, что опять звонил банк, но красный огонек есть красный огонек.

Выяснилось, что звонил друг Джека, профессор Дэвид Маниаки – мол, его интересует письмо, которое, возможно, касается Дагласса; если я соберусь в Дублин, он с радостью пригласит меня пообедать.

С африканским акцентом. Судя по голосу – пожилой, состоявшийся, осторожный. Твидовый такой.

Утренние раковины полетели с небес, поскакали по черепице. В пустоте неба – крошечные зиккураты чаек. Я погуляла по росе. В траве валялась парочка беглых вскрытых раковин. Это же Дебюсси говорил, что музыка – то, что между нотами? Я дома, какое облегчение; несмотря на раздрызганный сон, ко мне вернулись силы. Сожгла в камине пачку счетов.