Человек-тело - Сергей Саканский

Я эту частушку несколько отредактировал, в стиле поэмы «Хуй».

Где наш дедушка веселый?Он не ест, не пьет, не ссыт.Знают города и села:в мавзолее он лежит!

Так и получилась строфа: АБАБВВДДЕЕ.

Что из этого следовало? Например, мне очень хотелось вставить в поэму расхожее тогда четверостишье:

Слева молот, справа — серп.Это — наш советский герб.Хочешь — сей, а хочешь — куй.Всё равно получишь хуй.

Две парные рифмы — ААББ — все мужские. Причем, идея использовать эти народные слова возникла уже после изобретения строфы, после того, как с десяток строф уже было написано. То есть, переработать саму строфу я не мог. Пришлось всего-навсего добавить к народным стихам два своих. Да простит меня за это мой народ.

Слева молот, справа — серп.Это — наш советский герб.Флаг кровавый, кумачовый,как залупа Ильичева.Хочешь — сей, а хочешь — куй.Всё равно получишь хуй.

Это и был, между прочим финал моей народной поэмы. Иллюзия того, что поэма уже давно существует, и разрозненные строки из нее ходят в народе, была полной. Это был, пожалуй, единственный в мировой литературе случай, когда постмодернизм имел какой-то реальный смысл.

Теперь об ошибке строфы, которую я заметил слишком поздно, когда поэма уже шла к завершению.

В тот год я жил в воинской части в Харькове, куда направились служить двое моих старших друзей, в отличие от меня, уже закончившие мясомолочный институт и выразившие желание отработать не три года по обязательному распределению, а два года — поофицерить. Прикольно ведь: побывать в армии, будто в командировке, войти в ненастоящую, как бы компьютерную реальность. Впрочем, никаких компьютеров тогда не было — 1982-й год.

Поэма «Хуй» была в самом разгаре. Я был в академическом отпуске по состоянию здоровья (симулировал сотрясение мозга) и приехал в Харьков погостить на недельку, но завис там месяца на два, провел почти всю весну. Один из старших офицеров, живший не в общаге, но имевший квартиру на Салтовке, уехал со всей семьей на юга и оставил своим соратникам ключи — для буха и траха. Туда меня и поселили, причем, в тот самый день, когда я уже собирался уезжать.

Так я и задержался в Харькове еще на месяц: никуда уезжать не хотелось, я жил один в хорошей трехкомнатной квартире с прекрасным высотным видом на город в голубой дымке и сочинял свою поэму «Хуй».

Распорядок дня был по-военному четок и по-богемному красив. Утром офицеры, те, кто не уползал в общагу, обычно один-два человека, просыпались на квартире майора. Еще два-три человека спозаранку звонили в дверь, в прихожей был слышен стук копыт.

Все мы быстренько завтракали, то есть, допивали вчерашнюю водку и пиво, я оставался, они шли служить.

Я собирал по углам пустую посуду, брал деньги, которые всегда валялись на подоконнике в кухне, скомканные и грязные, и шел в магазин. Среди дня на обед приходили офицеры — не все, а только двое моих мясомолочных друзей.

Снова пили водку и пиво, правда, умеренно, закусывая приготовленным мною обедом, я с восторгом читал свежие, только что созданные строки поэмы «Хуй», друзья торопились опять на службу.

Вечерами квартира наполнялась офицерами, теперь их уже было пять-шесть: снова стук кирзовых и яловых копыт в прихожей, ничем уже не сдерживаемые возлияния, безбрежное море водки, поэма «Хуй».

Странно, что никто из этих ребят не донес, куда следует, что в квартире майора, члена КПСС, полным ходом идет создание мерзейшей антисоветской поэмы, замахивающейся на святая святых — на Великую Октябрьскую социалистическую революцию (ВОСР) и самого Владимира Ильича Ленина (ВИЛ). Все же не так был страшен этот разрушенный мир, как это пытаются изобразить сейчас…

То была звездная весна. Никогда более я не чувствовал себя настолько поэтом, да и никогда более настолько им не был. Представь, читатель! Каждый вновь прибывший офицер немедленно интересовался:

— Ну, чё? Как там поэма «Хуй»?

И я читал и читал новые, горячие строки, рожденные час-другой назад.

Ни минета, ни ссанья…Нету хуя нихуя!

Об ошибке строфы, наконец, а то я отвлекся, что более характерно для девушки Вики, в ее части романа. Ошибка содержалась в самой схеме рифмовки, которую подвиг меня выбрать мой народ. Первый катрен в строфе АБАБ заканчивался мужской рифмой, а следующее шестистишье — с мужской же и начиналось. Таким образом ритмический сбой был изначально запрограммирован в каждой строфе.

В принципе, легкий, не каждому понятный сбой, порой, чисто на интуиции, сглаживаемый чисто индивидуальными звуковыми решениями.

Ничего, — решил я, когда докопался до смысла ошибки. — Сойдет и так.

3

Что вообще подвигло меня на сочинение этой поэмы в далеком дебильном восемьдесят втором году, когда был жив еще даже Брежнев, и мир казался стабильным, ныне и присно пребудущим именно таким?

Я был сильно политизирован в той мясомолочной цивилизации. До крайности. Я ненавидел коммунистов, советскую власть и сам исток ее — марксизм-ленинизм.

Это идеологическая основа. Но была и другая — художественная. Я проводил эксперимент над самим собой. Смогу ли я создать произведение, не менее блистательное, чем «Владимир Ильич Ленин» Маяковского, но направленное против, а не за? Пусть там мелькнут крепкие, никем прежде не придуманные рифмы. Невероятные аллитерации и ассонансы. Уникальные словесные конструкции. Пусть увидят свои, что на их стороне выросла новая, мощная сила, а чужие — да пусть убоятся слова моего.

Имел место и другого рода эксперимент. Я специально хотел попасться. Я хотел, чтобы меня взяли, судили по статье 190(1) — «Распространение заведомо ложных клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Засадили в мордовские лагеря.

В этих специальных лагерях сидели только политзаключенные. Я бы попал в хорошую компанию. Три года этих испытаний были бы для меня прекрасной школой, а стихи я сочиняю в уме. Нет, я не сумасшедший. Дело тут в другом.

Я не видел никакого иного пути вырваться из этой тюрьмы. Когда вся страна была огромным лагерем, обнесенным колючей проволокой, то отдельно стоящие, так называемые «лагеря» можно было воспринимать как карцеры внутри большого.

Мой план был таков. За клеветническую поэму «Хуй» меня сажают в Мордовию. Затем, как это практиковалось в те годы, выдворяют из страны. Я попадаю на запад, с головой, полной поэмы «Хуй» и других подобных стихов, сочиненных за три года, любезно предоставленных мне государством. Мои сборники идут на Западе нарасхват. Я становлюсь не просто эмигрантом, отщепенцем, но популярным, состоятельным человеком. Я езжу по Европе и Америке с лекциями и литературными вечерами. Пишу стихи и песни, порочащие советский государственный и общественный строй. В своих фантазиях я уже составил программу дежурного выступления на полтора часа.

Проблема была лишь в том, что поэма «Хуй» должна была сначала стать истинно народной поэмой, то есть, надо было каким-то образом запустить ее в народ. А потом уже попадаться в КГБ.

Я бы, конечно, мог работать, не покладая рук, чтобы напечатать на машинке какой-то тираж. Машинка, может быть и зарегистрированная, но никак не связанная с моим именем, у меня была: я нашел ее на помойке. В числе прочих вещей, выброшенных после какого-то покойника. Но мне казалось умопомрачительной каторгой такая работа.

Я придумал другое. Что если сделать гравюру на линолеуме, где уложить все 360 строк поэмы на разворотах, по одной строфе на странице? Прокатать лист с обеих сторон, разрезать и скрепить наподобие школьной тетради. С гравюрами я работал в детстве, когда хотел стать художником. Можно было бы и иллюстрации добавить — Ленин с хуем на броневике, Ленин рыбку ловит с хуем подле шалаша в Разливе, Ленин лезет на трибуну, где произносит свою историческую фразу:

Вторник — это слишком рано,а четверг — уже пиздец:форум будет в сраку пьяный.Надо в среду брать дворец!

С хуем. С одного листа линолеума я бы напечатал экземпляров тысячу. Затем надо было как можно быстрее, именно в один день, разбросать поэму по почтовым ящикам в разных районах Москвы, оставить на столиках в пивных, забыть в поездах метро и пригородных электричках.

В операцию не должна была быть посвящена ни одна живая душа. Например, я выезжаю из Медведково, где тогда жил в общежитии, около шести утра, с открытием транспортной сети города. Первые экземпляры бросаю, например в почтовые ящики в районе Выхино. Там же, около часа ночи, бросаю и последние. Таким образом КГБ был бы наведен на ложный след: дескать, чувак в Выхино проснулся, там же и закончил свой рабочий день. Придурковатый такой чувак.