Страда - Анатолий Стреляный

листы смородины по воде. Да вот беда — лягушата под смородиной летуют, а на лягушат охотится черная змею-га. И мальчик, прежде чем подступиться к смородине, пощипать ягод, бросает камни в куст, топает ногами, кричит, сатанея от нагоняемого на себя гнева.

Целый мир живет, шевелится и прячется в плотно сомкнувшейся зелени огорода. Кузнецы вон взялись за свое дело, секут по всей округе траву под корень. Но один кузнец проспал назначенное время и разогревает в себе машинку. Сердитый звук: «З-зы! З-зы-ы-зык!» — раздается в капусте. Говорят, что издает он звуки крылами, но мальчик твердо верит — в брюхе прыгучей козявки есть игрушечного размера сенокосилка.

* * *

Не все огороды на селе строги, деловиты, незыблемы. Наезжий народ со всячинкой селился в этих местах, и всяк распоряжался землей как хотел и умел. Поселенцы располагали гряды как попало и городьбы Порой вовсе не ладили. Вместо огурцов и помидоров, требующих труда, радения, каждодневной поливки, сажали цветы. А один бывший веселый каторжник как-то ягоду викторию посадил. Отроду ягоды в этой местности носили из лесу, и вот тебе на — огородную землю ягодой заняли! И называется ягода не черницей, не земляникой и не брусницей, а вик-то-ри-ей!

Викторию ту лихие деревенские «огородники»-парнишки еще зеленую выдрали с корнями и съели. Ягода хрушкая, на клубнику похожая, и название у нее баскущее. Однако с лесной не сравнишь — воды в ней много, и запах не тот, не то-о-от!

Больше никто викторию в селе садить не решался, и постепенно о ней забыли деревенские люди. И не случалось бы огородных причуд, если бы бабка мальчика не была выдумщицей и не приплавила бы из города чудные какие-то семечки: одно плоское, сердечком, на огуречное похоже, но гораздо больших размеров. Посадила бабка то семечко на самом конце гряд, возле бани, и, поскольку не верила в его полезные свойства, скоро забыла про него.

Другое семя краше того — похоже на выпавший дедушкин зуб, коричневый от табаку, и твердости костяной. Бабка размочила его в блюдечке вместе с бобами и небрежно воткнула меж луковиц.

Долго ничего не появлялось из земли. Сорная трава мушиной густотой расселилась по всему огороду. Людское и ребячье наказание — трава эта. Поли ее, проклятую, поли, ломай все лето поясницу, отсиживай ноги, истязай и жаль руки до трещин о крапиву…

Полол однажды мальчик луковую гряду (морковную и другие с мелкоростом ему пока не доверяли — выдергать может полезную овощь, а лук можно, лук хорошо различается), полол он, полол, ноя под нос какую-то тягучую песню, отмахиваясь грязными руками от мошкары и звенящей рыжей осы. Внезапно пальцы его ухватили растение, упругой щепотью пропоровшее землю. Крепким и непривычным для рук оказалось растение. Приглядевшись, мальчик сообразил — взошло оно! Вот тебе и на! Не верилось, что из твердого семечка чего-нибудь получится и что есть в его костяной середке живина, способная воспрянуть и прорасти.

Как мальчик ухаживал за тем растением! А оно, радуясь заботе, поливке и черной земле, высвобожденной из сорняков, перло без устали вверх, опуская одно за другим ременные шероховатые листья. «Ух ты, матушки мои!» — захлебываясь восторгом созидателя, говорил мальчик и мерился с загадочным созданием природы, норовившим обогнать его в росте.

Благоговейно притих мальчик, когда обнаружилась в пазухе длинных скрипучих листьев куколка, завернутая в зелень пеленок. За ней другая, третья. Детенышам холодно было северными ночами, они изморозью покрывались, но все же пересилили природные невзгоды, и чубчик, белый-белый, у каждой куколки из-под одежек выпрыснулся.

«Ух ты, батюшки мои!» — повергнутый в совершенное уже потрясение, прошептал мальчик. Не выдержав искушения, он расковырял пленочку на одном детеныше и обнаружил ряды белых, одно к одному притиснувшихся зерен. Зажмурившись, куснул зерна мальчик, и рот его наполнился сладким, терпким молоком.

Об этаком диве он не мог не поведать людям. Люди— это соседские парнишки — слопали дитенков вместе с белыми чубчиками, вместе с хрусткой палочкой, заключенной в середку сладкой штуковины.

Доживет мой мальчик и до той поры, когда захлестнет всех кукурузная стихия, и с недоумением узнает однажды, что и в его родной деревне, где иными летами картофель бьет в цвету заморозками, лучшие земли пустят под «царицу полей», ту самую забавную штуковину, которая как-то ненароком выросла в огороде один раз, да и то лишь до сметанно-жидкого зерна дошла.

* * *

Военные пути-дороги приведут моего мальчика к спаленной крестьянской усадьбе, и вид пожарища, уже облитого дождями, будто от древности поседевшего, поселится в нем всегдашней скорбью, а сгоревший огород потрясет своей космически-запредельной остылостью и немотой. Черная картофель с вылупившимися балаболками, скрюченная сверху и чуть живая снизу; редьки и брюквы в черных трещинах; одряблые, простоквашно-кислые дыни; унылые морды рябых подсолнухов с косами свернувшихся листьев — все-все в огороде было оглушено серым тленом и черной тишиною. А черные вилки капусты блазнились головами вкопанных в землю людей; гнойно сочащиеся помидоры — недожаренным мясом с подпаленной мускульной краснотою. Белые, сваренные огнем сплетения лука — клубками поганых белых червей, глистов навроде.

Поперек огуречной гряды, на рыжих, оторвавшихся от стеблей огурцах лежала женщина в разорванной полотняной сорочке. Яростными бельмами сверкали ее остановившиеся глаза, в зубах закушены стон и мука. К груди женщины приколот был фашистским ножевым штыком мальчик-сосунок, как белая бабочка-капустница. Когда ребенка отняли от груди матери и вынули штык из жиденькой его спины — всех сразило умудренно-старческое личико ребенка. В довершение ко всему откуда-то взялась хромая цыпушка. Осипело клохча, инвалидно припадая на тонкий сучок перебитой ноги, она рванулась к людям, ровно бы ведала, что наши, русские, вернулись, и она, единственная живая душа, уцелевшая на убитом подворье, приветствовала их.

Доведется моему мальчику хоронить ленинградских детей, сложенных поленницами в вагоне, умерших от истощения в пути из осажденного города. Побывает он в лагере смерти и не сможет постичь содеянного там, потому что, если постичь такое до конца, — сойдешь с ума. Перевидает он тысячи убитых солдат, стариков, детей, женщин, сожженные села и города, побитых животных: овец, коз, коров, коней. Но тот огород с черными вилками капусты на серой земле, гряду с червиво-свитым белым луком, ребеночка, распятого на груди матери, оскаленное лицо молодой женщины, до конца сопротивлявшейся надругательству, и клохчущую цыпушку на остреньком сучке-лапке он помнить будет отшибленно от всей остальной войны — так уж устроен мой мальчик: намертво врубается в него первое горе, наповал валит первая боль.

* * *

В пышных украинских огородах помидоры вызоривались на