Актриса - Энн Энрайт

напрягаю память, не могу утверждать, что она вела себя эксцентричнее, чем обычно.

Я плохо представляю себе, чем она занималась целыми днями, когда «отдыхала», то есть большую часть времени. Она никогда не пила раньше пяти вечера, разве что по пятницам, когда обедала в «Единороге». Иногда она посвящала утро уходу за собой, урокам вокала или вялой растяжке, что тогда считалось продвинутым. Она разгадывала кроссворд, отчаивалась, хваталась за телефон, отчаивалась, обходила стороной пишущую машинку, набрасывалась на пишущую машинку. Та могла пылиться месяцами, а потом вдруг всю ночь то стрекотать, то часами гудеть вхолостую. Уходили кипы бумаги, по большей части оканчивавшей свои дни на полу.

Она сочинила пару монологов, хотя всегда презирала эту литературную форму. Если я ничего не путаю, один из них был написан от лица Хейзел Лейвери – женщины, запечатленной на ирландских банкнотах в образе Эрин, символизирующей Ирландию. Второй произносила приехавшая из Америки женщина по имени Арсенат Николсон, которая путешествовала по Ирландии в эпоху Великого голода. Мать заманила на читку Хьюи Снелла и привлекла Даггана как литературоведа.

Сценарий, вызывавший у нее наибольшую гордость, повествовал о Доркас Келли, убийце и содержательнице борделя на Медной аллее. В 1761 году ее сожгли в квартале от нас. Вернее, «повесили, а затем сожгли», как любила уточнять мать. Называлось это место Висельным переулком.

Я не читала финальный вариант, да не очень-то и хотела. Отрывки и черновики, которые попались мне на глаза, были написаны в карикатурном стиле эпохи Реставрации, но с ирландским уклоном. «Клянусь Всевышним, любезный братец», как обозначил его Хьюи Снелл.

«Ах, мадам, не клинок ли сжимает ваша десница?

– Не таким, как я, размахивать клинком, сэр, да еще в присутствии такого добродетельного джентльмена, как вы, сэр, ваша честь. Вы позволите вам пособить?»

Даггана, видимо, тоже смутило качество текста, и, когда я проходила мимо гостевой комнаты, он бросал на меня косые взгляды. Но в данной ситуации сообщничество с ним мне было не интересно. Как, впрочем, и в любой другой.

– Ну-ка, ну-ка, еще раз?

Однажды субботним днем я увидела его за письменным столом моей матери, в окружении творческого беспорядка. Кэтрин сидела в плетеном кресле, плотно сдвинув колени и почти не мигая, в глазах застыла паника, верхняя губа подрагивала, как у кролика. Она подалась к Даггану:

– Прости, ты сейчас на каком месте?

Зря она обратилась за помощью к Кобелине Даггану. Страницы он перелистывал с таким видом, будто боялся их повредить или, напротив, о них испачкаться. Делая пометки ручкой, он подальше отодвигал от себя листок.

Дагган читал лекции по английской литературе, и все знали, как он ненавидит любую художественную прозу. Он был для нее слишком стар. Книги, о которых он рассказывал студентам, он читал в возрасте от семнадцати до двадцати пяти, после чего его интерес к литературе пошел на убыль. В этом не было бы ничего страшного, живи он в любом другом городе, но в Дублине каждый болван считал своим долгом сочинить роман, вот почему Дагган, как любил повторять Хьюи Снелл, сделался «евнухом в великом гареме ирландской литературы».

Зная о книгах все, он совершенно не понимал, как их пишут, точнее, как авторы выдумывают что-то новое. В этом отношении он мало отличался от Бойда О’Нилла: они могли что-нибудь возглавлять, но сами ничего делать не умели. Что-то им мешало, какой-то блок, возможно, кастрирующий факт или событие.

– Прости, это продолжение или новая сцена?

Нет, не так. Вероятно, его унизили по самое дно в юности, так что искусство для него стало недостижимым далеким потолком где-то там вверху.

– А, понятно.

Меня вдвойне смутило, что Дагган сидел в комнате по соседству с моей спальней. И не потому, что за несколько недель до того мы переспали, а потому, что это случилось еще раз. Не по моему желанию. Просто случилось, и все.

Примерно через неделю после того, как я побывала в его спальне на Рагби-роуд, зазвонил телефон в коридоре; трубку сняла мать, но услышала лишь тишину. Против таких молчунов мы держали в выдвижном ящичке свисток; она нашла его и положила на столик. Кажется, она даже пару раз его использовала, что теперь, задним числом, вызывает у меня улыбку.

Только ответив на звонок, я узнала, кто молчал на другом конце провода.

– Ты где была? – спросил он.

Дагган.

– В смысле?

– Почему трубку не брала?

Я не знала, что ответить.

– Не хочешь заглянуть в «Хилл»?

Этот паб располагался приблизительно посередине между его и нашим домом, в нем имелся уютный закуток для выпивающих старушек, а перед баром всегда толпились мужчины.

– Не хочу, – ответила я.

– Тогда в «Смитс».

Будто дело было в выборе места. Я встретилась с ним на следующий вечер – как с шантажистом (какое громкое старомодное слово), хотя ничего дурного в моих встречах с Дагганом не было. Как и во всей ситуации. Мне было двадцать пять. Ему пятьдесят один. Он не был мужчиной моей мечты, но ничего противозаконного я не совершала. Тем не менее, я чувствовала себя его заложницей – из-за того, что мы натворили.

Или я натворила. Его приветливая улыбка словно давала понять, что он тут ни при чем. Я сама разделась.

А он только смотрел.

Дагган поставил на низенький стол мой стакан с пивом и бросил пакет чипсов с сыром и луком. Сел рядом со мной на диванчик из искусственной кожи с утыканной кнопками спинкой. Сердце у меня ухнуло.

Он открыл пакет чипсов и сунул мне под нос:

– Угощайся!

Еще не стемнело. Дагган любил выпивать при естественном освещении. Он говорил, что это позволяет ему чувствовать себя безнаказанным. Он провел квадратным пальцем по пивной кружке, собрал с краю излишек пены и стряхнул его на пол.

– Итак.

Потом поднял кружку и перелил ее содержимое в себя: я слышала, как жидкость стекает по стенкам глотки. Пару раз мощно дернулся кадык. Наполовину опустошив кружку, он со стуком опустил ее на стол и коротко мотнул головой, подавая знак бармену, который уже тянулся за чистым стаканом, нижней губой втянул пену с верхней и откинулся на диван.

Не рыгнул.

Посмотрел на меня и сказал:

– Вот я сучара, – со смачным монаханским акцентом. Одна из его присказок.

На втором стакане, на третьей четверти содержимого, я решила, что у меня есть единственный способ выпутаться из этой истории – как можно скорее дойти до финала.

– Закажу тебе еще.

– Я не буду, Найл.

– Еще чего! Будешь.

Я убеждала себя, что отошью его вежливо, а пью, чтобы набраться для этого храбрости. При этом я знала, что, раз