О времени, о душе и всяческой суете - Джон Браннер

du Tertre». Когда он вытащил пробку и наполнил мой бокал, я приветствовал аромат фиалок, земляники и ясменника как старого приятеля.

Бутылка была полной. Сомневаюсь, что ее вообще раньше откупоривали. Однако себе барон наливать не стал. Теперь я мог набраться храбрости и спросить почему.

Ответ я получил более чем непонятный.

– Потому что, – сказал он, – Грегуару более двухсот лет.

Наверное, я походил на персонажа мультипликационного фильма. Держа в одной руке сигару, а в другой горящую спичку, я широко раскрыл рот от изумления и оставался в таком положении, пока ожог от спички не вернул меня к действительности. Выругавшись, я выбросил обгоревшую спичку и лизнул палец.

И наконец сумел выдавить из себя:

– Что?

– Если точнее, – пояснил барон, – он родился в год начала Американской революции, а к тому времени, когда в подражание ей разразилась Французская революция, он уже вращал вертел и обучался искусству готовить соусы в кухне château моей покойной тетки возле Ге… Оно действительно перешло мне по наследству как ближайшему из ее живых родственников, но, к сожалению, не сопровождалось средствами, на которые можно было бы отремонтировать эти заброшенные развалины. Как жаль! Мне пришлось взять его стоимость деньгами, и после того, как sacré адвокат забрал причитающуюся ему долю, осталась до обидного малая сумма. Кстати, я говорю о своей тетке, но это не совсем верно. Согласно неопровержимым доказательствам, которые предоставил мне Грегуар, она приходилась мне как минимум семикратной прабабкой.

Только я вообразил себе некое кривое родословное древо, в котором дядья и тетки были намного младше племянников и племянниц, как он поправился:

– Вернее, она была мне одиннадцатиюродной прабабкой. Сестра предка по линии матери моего отца, которого во время Террора отправили на гильотину, хотя его единственное преступление заключалось в том, что он несколько лучше большинства соседей управлял поместьем и в результате скопил немного денег.

Сделав эти не терпящие возражений заявления, он уставился на меня немигающим взглядом в ожидании ответа.

Сомневался ли я? Еще как. Из всех доступных мне вариантов самым простым был следующий: барон, которого я подозревал в мошенничестве, сам стал жертвой блестящего мошенничества.

Вот только…

Кто его облапошил? Грегуар? Но в таком случае он бы продолжал притворяться, когда я отказался доедать, а не взирал на меня так, будто желает мне мгновенной смерти.

Да и сама еда вдобавок… После одного крошечного кусочка мне приходилось сдерживаться, чтобы не броситься обратно и не съесть еще, особенно учитывая, что в воздухе по-прежнему витал соблазнительный аромат.

Неуверенность отразилась у меня на лице.

– Вижу, что я вас не убедил, – сказал барон. – Но не стану утомлять вас, подробно перечисляя, какие свидетельства заставили меня самого поверить. Не стану даже просить вас поверить в аргументы, которые я представил. Я останусь доволен, если вы воспримете это как один из ваших фантастических сюжетов и просто рассудите, может ли у него быть счастливая концовка… ибо клянусь, я подобного исхода не вижу. Но у вас уже есть доказательство, не так ли? Прислушайтесь к клеткам вашего тела. Разве они не упрекают вас за то, что вы съели столь малую часть предложенного блюда?

Вошел Грегуар и, окинув меня очередным диким взглядом, поставил рядом со мной тарелку с парой апельсинов и горсткой грецких орехов, а затем удалился. Так у меня появился шанс успокоить гудящий разум.

Когда дверь закрылась, я сумел выдавить:

– Кто… кто это изобрел?

Барон едва не закричал от облегчения. Бисер пота на его лице давал понять, как сильно он опасался, что я стану над ним смеяться.

– Отец Грегуара, – ответил он. – Алхимик-неудачник, которому пришлось поступить на службу в мое родовое поместье, где он продолжал экспериментировать, став при этом знаменитым шеф-поваром. От Грегуара, хотя с ним чрезвычайно трудно разговаривать, я узнал, что хозяева считали, будто он пытается добыть философский камень. Видимо, надеялись, что однажды станут есть с золотых тарелок, которые еще вчера были оловянными… Однако на самом деле он был озабочен эликсиром жизни, который, признаюсь, всегда казался мне наиболее достижимой из всех целей алхимии. Вне всякого сомнения, череда восхитительных блюд, рождавшихся у него на кухне, отчасти виновна в уменьшении богатств моих предков, ибо слава их дошла до самого короля, и он в компании многочисленной родни и придворных нередко наезжал к нам в château, оставаясь надолго, несмотря на тамошнюю тесноту… Однако я отвлекся, прошу прощения. Как я собирался сказать, эти чудесные блюда приближали его к достижению величайшей цели. По иронии судьбы, он не успел приготовить эликсир для себя. Ранее он ошибочно счел, что первейшее лекарство от старости есть ртуть, и необдуманные эксперименты с ней нанесли его телу столь сильный вред, что когда он наконец открыл идеальное сочетание ингредиентов, то мог лишь наблюдать его воздействие на сына, но никак не испытать благотворное влияние на себе. Он завещал сыну сборник рецептов, предварительно обучив мальчика посредством частых побоев готовить усовершенствованный вариант, так что ребенок мог смешать ингредиенты даже во сне. Подозреваю, иногда он так и делал. Однако, возможно, из-за отравления ртутью, сделавшего его «безумным как шляпник», выражаясь очень подходящей английской фразой, Грегуар-отец упустил нечто чрезвычайно важное. Он забыл научить мальчика читать и писать. Обнаружив, что единственное наследство, полученное им от отца, это сумка с бумагами, мальчик обратился к единственному члену семьи, относившемуся к нему с добротой. Это была старая дева, сестра тогдашнего барона. Она-то читать умела.

– Это якобы та самая дама, которую вы похоронили в прошлом году? – спросил я.

В его холодном взгляде читался укор.

– Позвольте мне закончить рассказ и воздержитесь пока от комментариев…

Я со вздохом кивнул и откинулся на спинку неудобного, скрипучего кресла.

– Но, как бы то ни было, вы правы, – признал он, снова возвращаясь к главной теме рассказа. – Упомянутую мною сумку я вам показать не могу. Грегуар прекрасно осведомлен о ее ценности, хотя я нередко подозреваю, что, кроме ежедневного круговорота приготовляемых им блюд, его ничто не волнует. Лишь потому, что до этого тугодума все-таки дошло, что после смерти моей… моей тетушки ему придется внести некоторые коррективы в привычный ход вещей, он заставил себя ненадолго расстаться с сумкой, чтобы дать мне и адвокату возможность обследовать ее. Внутри мы нашли около восьмидесяти листов бумаги и пять листов пергамента, исписанных одним и тем же мелким почерком. Позднее я установил, что текст полон алхимического жаргона и невероятно архаичных оборотов. Эксперты, с которыми я консультировался, относят их скорее к семнадцатому веку, нежели к восемнадцатому. Как мне удалось передать бумаги