Взятка. Роман о квадратных метрах - Алексей Колышевский

При рождении она получила два подарка, одним из которых ей пришлось впоследствии пожертвовать. Первый подарок – имя, данное мамой-филологом и театральной либреттисткой в честь Онегина. Второй – папина эстонская фамилия. Отец ее был в некоторой степени человеком известным и даже широко. Он служил вместе с Довлатовым в конвойной части, и фамилия его была Пахапиль. Евгения Пахапиль – вот что получилось у филолога Людмилы Гриневой и Густава Пахапиля, специальностью которого было учительское ремесло: после «Зоны» он закончил аспирантуру и остался при Таллинском университете, где вырос до профессора и доктора точных наук. Словом, Женя произошла из интеллигентной и творческой семьи, но русско-эстонский брак ее родителей просуществовал только до кануна ее десятилетия, и спустя шесть лет паспорт получала уже не гражданка Эстонской ССР Пахапиль, а жительница Смоленска – Евгения Густавовна Гринева. Мать хотела и отчество ей поменять и даже написала заявление на имя какого-то начальника, но Женя отказалась категорически и наотрез: «Это предательство, мама». И мать – беспрекословная и волевая, впервые в жизни не пошла против воли дочери. У Жени была сестра, младше ее на три года – Эльза, после переезда в Смоленск превратившаяся в Елизавету, Лизавету, Лизу. Их отчимом стал артист местной филармонии, оказавшийся человеком пьющим и романтическим. Он любил гастроли, после которых домой иногда названивали какие-то женщины с требованием жениться на них, но мать не хотела второго развода и терпеливо объясняла звонившим женщинам, что жениться на них ее супруг никак не может, ибо он не саудовский шейх и вообще гаремы запрещены конституцией. Она любила его. Он, пьяный, всегда бывал необычайно добр и словоохотлив, всегда выдавал все свои заначки и бывал безмерно счастлив, что никто не пилит его за рюмку-другую, лишь оттого и не спился окончательно. Ведь известно, что запрещать мужикам выпить все равно что запрещать собаке лаять: та попросту отвяжется и сбежит. Вот и мужик также. Опять же, если запрещать, то он, мужик то есть, назло станет пить много, а так, если относиться к этому спокойно, то ему и интереса нету много выпивать, да и организм у отчима, Женя хорошо это помнила, был нежным: чуть лишку хватил, так уж и выворачивает его, как носок при снятии с запотевшей ступни. Отчим воспитывал их с сестрой, «обучал сцене», как сам он называл это свое занятие, и все шло исключительно превосходно до тех пор, когда однажды в него не вселился дьявол и филармонический артист изнасиловал старшую падчерицу, лишив ее невинности и дав взамен сто рублей (87-й год, большие деньги) и взяв с нее клятву никому ничего не рассказывать. Едва окончив школу, она уехала в Ярославль, где поступила в театральный и влюбилась одновременно в соседку по комнате общежития – Свету и в преподавателя сценического движения Льва Анатольевича. Она называла их «моя семья», и этот причудливый треугольник просуществовал все пять лет ее обучения, причем между Светой и преподавателем Львом Анатольевичем никогда ничего так и не произошло: они терпели друг друга, а у Льва к тому же был «близкий друг», но это уже неважно. Она была лучшей студенткой на курсе и переспала со всеми парнями, которые ей нравились. Ее судьба, ее биография того периода отлично подошла бы перу де Сада. Маркиз-порнограф завил бы локоны этой истории горячими щипцами, тут и к гадалке не ходи, и явил бы миру очередной повод для хулы, стыда и рукоблудия. Она сыграла в выпускном спектакле, получила овации, букеты и подалась в Москву. Ей было нелегко, и бывало так, что она ночевала в зале ожидания Белорусского вокзала, о чем потом не без гордости рассказывала своим любовникам – этот рассказ был одним из элементов ее роли, той, которую она играла с детства, и роль эта называлась «жизнь». Трагедия всякой подлинной актрисы (а Женя была именно такой: настоящей и великой) состоит в том, что сыграть можно все, кроме любви. Любовь можно изобразить и даже самой ненадолго поверить в ее подлинность, и всякий раз, ложась в постель с очередным «М» или с «Ж», она продлевала в себе эту веру, пока, наконец, не поняла, что все это иллюзия и обман, спрятанный под толстым слоем грима, и она вовсе никого не любит. Не нужно быть Фрейдом, чтобы связать насилие отчима и все, что происходило с ней после, одной капроновой ниткой, такой прочной, что не порвать.

Она была развратна и умна настолько, чтобы признавать себя развратной, но при этом быть набожной и верить в Бога потому, что он, в случае чего, простит ее. Душа ее была доброй и умела сострадать, но не глубоко, а так, как это положено ролью, в исполнение которой верила она сама. Она любила играть эту роль, но всегда с разными партнерами и, обманываясь, сама принимала свое наигранное сострадание за искреннюю любовь. Так, ей казалось, должна выглядеть любовь. Когда ей так казалось, она выходила замуж, но потом начинала сомневаться, затем окончательно понимала, что это снова только роль, и переставала быть замужем, чтоб затем вновь забыться на время, и так без конца.

С карьерой ей крупно повезло: она попала в «Сатирикон» к Райкиным. На прослушивании Старший сказал Младшему: «Мы берем эту девочку», и она стала играть в «Сатириконе». Главных ролей у нее не было, но спектаклей было много, а заработок артиста напрямую зависит от количества спектаклей в месяц. Иногда она играла «на стороне» – ей, единственной из всей труппы, это дозволялось. Шло время, от четвертого мужа она родила мальчика, но затем в последний раз поняла, что это все-таки не любовь, и перестала искать ее и обманываться. Старший Райкин скончался, оставив театр сыну, а тот решил построить рядом новую сцену и влип в мафиозное болото, состояние которого я столь подробно описал выше. Тогда народный артист загрустил, но, будучи человеком напористым, сдаваться и не думал. Сейчас я окончательно опущусь до стилистики пошлых театральных мемуаров и напишу что-нибудь вроде: «Зная о деловитости Гриневой и ее способности влюблять в себя мужчин от колясочного до инвалидно-колясочного возраста, Райкин послал ее к Кисину, тогдашнему вице-мэру, чтобы тот дал добро на постройку театра без излишних трат и проволочек». Так и представляю себя этаким картавым театроведом без галстуха (именно «ха», а не «ка», так галстук называл Булгаков – «галстух»). Сидит театровед, нога за ногу, завораживает лоха «миром театра», сказкой и драмой актерской личности, а на самом деле ничего этого нету, а есть только кривляние, бытовые проблемы, трепотня, грязная бисексуальная ебля и нищая старость. Спросите, откуда знаю? А зачем, как вы думаете, я начал рассказывать вам про Гриневу? Ну, конечно же, мы с ней встретились, столкнулись нос к носу в приемной у Кисина.

– Ой, – сказала она, – здравствуйте, – произнеся это с немым «ну вы-то меня, разумеется, узнали, я артистка такая-то», а я и не узнал ее вовсе, потому, как театра не понимал, не ведал его содержимого и задавался порой вопросом «быть или не быть».

– Здравствуйте, гражданочка, – немедленно ответил я, утконосо вытянув губы и шутливо гримасничая. Было в ее лице что-то такое, от чего хотелось выглядеть веселым придурком и тем развести ее на улыбку.

– Ой, как вы смешно сказали: «гражданочка»! Чем-то таким милым повеяло, из маминых рассказов.

– Да? А по-моему, это милицейский жаргончик, – улыбнулся я. – Каждый видит в меру своей профессии, не так ли?

– А вы кто по профессии? Вы милиционер? – Она мило и часто захлопала ресницами, сделалась похожа на бабочку.

– Увы, погоны мне не к лицу, и я не умею ловить жуликов. Скорее, я их спонсирую, – прибавил я почти интимным шепотом, чтобы никто, кроме нее, не услышал, и признался: – Я строитель.

– О! Как это чудесно! Вы себе не представляете, насколько мне нравится ваша профессия! – воскликнула она, но в ладоши, слава богу, не захлопала, а то я решил бы, что она взбалмошная дура, и тогда потерял бы к ней всякий интерес.

– Вот как? Почему же она вам так нравится?

– А я думала, вы спросите, чем занимаюсь я, – простодушно ответила она. – Я Гринева из самодеятельности.

– Юрьев из конторы «Шараш-монтаж». – И я со смехом протянул ей руку. – Будем знакомы, гражданочка Гринева?

– Будем. – Она быстро ответила на рукопожатие и спрятала руки за спиной, мгновенно перевоплотившись в юную кокетку. Это так восхитило меня, что я зааплодировал, и она, грациозно отступив на два шага, сделала истинно балетный реверанс.

– Вячеслав Михайлович, проходите, пожалуйста, Семен Ильич вас ожидает, – ревниво вклинилась в наш разговор кисинская секретарша, и я, не отрывая взгляда от этой Гриневой из самодеятельности, чувствуя в каждой своей клеточке прилив какого-то радостного сумасшествия, рассеянно кивнул в ответ.

– Вы туда, а я оттуда, – сказала она, – как в море корабли.

– Да. Обидно будет, коли погудим друг другу и разойдемся бортами, – с чувством молвил я, – может, визитку оставите?