Слово Божие и слово человеческое. Римские речи - Сергей Сергеевич Аверинцев

самим Христом, не был либеральным жестом, свидетельствующим о более свободном, «экуменическом» умонастроении, а был просто и исключительно решением, исходившим из его чистой веры (и естественно также, вследствие человеколюбия, неотделимого от веры).

Кратко перескажу еще одну быль. В Москве жили две пожилые женщины, дружившие на протяжении весьма долгого времени, хотя одна была католичкой, а другая православной. В сталинские времена католичка долгие годы провела в ГУЛАГе; также и православная женщина перенесла испытания. Когда же 7 декабря 1965 году Папой Павлом VI и Патриархом Афинагором были сняты взаимные отлучения 1054 года между католическим Римом и православным Константинополем, православная женщина позвонила по телефону своей католической подруге и сказала ей вполне лаконично, но с торжественностью: «O, поздравляю тебя!» (В Советском Союзе люди опасались проговориться в телефонном разговоре, так как разговоры нередко прослушивались.) А другая женщина не задала вопроса: «С чем поздравляешь?» Она мгновенно все уловила и сказала только: «Большое спасибо, и я тебя поздравляю!»

Так это когда-то было, и мы ради Бога обязаны помнить об этом когда-то бывшем. Нам следовало бы вновь и вновь возвращаться к ситуации тогдашней «экуменической встречи», обдумывать, переживать ее. Ибо иначе – мне страшно произносить сии ужасные слова, но так обстоит дело – ибо иначе, вероятно, будет нужно всех нас снова поместить в гулагоподобную экстремальную ситуацию, чтобы хотя бы в этом положении мы смогли распознать первичные истины и истинные масштабы вещей.

Драгоценный опыт был куплен страданиями других людей, но предлагается он – нам. Едва ли можно отрицать, что та экумена ГУЛАГа представляется намного более убедительной, чем некоторые официальные экуменические контакты, как бы они ни были полезны сами по себе.

Впрочем, своими рассказами я, собственно, не вправе возрождать смертельную серьезность подобных эпизодов. О ней могут говорить только сами те терпеливцы, те отважные исповедники, те люди, которые самое трудное приняли на себя и испили чашу до дна. По сравнению с этими фронтовиками в битве за веру я всегда был лишь одним из тыловиков и об этом всегда помню.

Потому перехожу к более скромному, лишенному патетики предмету – к моему собственному, сугубо личному опыту жизни в советское время.

Я родился в семье научных работников, которая не была ни коммунистической, ни атеистической, но которая тем не менее многое восприняла от агностицизма XIX века или даже прямо от деизма эпохи Просвещения. На мой первый детский вопрос: «Что такое Бог?» – мама ответила вполне деистическим образом: «Высшее Существо» (ср. Être Suprême).

Поэтому, хотя у меня в детстве и юности на самом деле были религиозные интересы и (довольно расплывчатые) религиозные представления, церковной практики у меня не было; я не являлся «практикующим» христианином. В то же время я проглотил множество религиозно-философских книг, взятых у друзей или, по недосмотру библиотекарей, полученных в московских библиотеках, а также найденных в букинистических магазинах. (Букинистические книги были у нас тогда сказочно дешевы, в чем можно усмотреть приятный побочный эффект от неприятной культурной ситуации.) Естественно, я прочитал многих православных русских авторов; но сегодня я хотел бы подчеркнуть тот факт, что среди книг, которым я обязан своим обращением к православной практике сакраментальной и солидарной общинной жизни, присутствовали также католические, лютеранские, англиканские работы, равно как труды великого реформатского богослова Карла Барта[261]. С восторгом был прочитаны: Роман Гвардини[262], Эрих Пшивара[263], Ганс Урс фон Бальтазар[264], а также Пауль Тиллих[265] и Дитрих Бонхёффер[266], равно как и скромный (опубликованный в тогдашней ГДР) евангелико-лютеранский учебник практического богословия.

Более того: среди мыслителей, которые тогда конкретно указали и облегчили мне путь к Православной Церкви, я обязан упомянуть и великого толкователя иудейской традиции Мартина Бубера[267]. Конечно, говорю о его книге «Я и Ты», но также и о его размышлениях о народе Божием как о «теле». Так я получил прививку от деистически окрашенного спиритуализма, с презрением относящегося как раз к телесности (материальности) таинства и общины. Если уж Св. Писание предстает столь телесно, как показывает Мартин Бубер, тогда, вероятно, следует вполне телесно участвовать в сакраментальной жизни общины и принадлежать к определенному приходу! Так понятие «телесности» по Буберу помогло мне понять слова евхаристии «Сие есть Тело Мое». Также и Буберова критика христианского «образа веры», которая является довольно острой, но всегда остается в границах интеллектуальной честности и потому не брызжет ядом, стала для меня своевременным предостережением, что вера, также и христианская вера, должна быть библейской эмуна́ (emunah), т. е. должна быть не простым признанием истинности того или другого, но прежде всего верностью тому, во что веришь. Таким образом, телесность слова Божия и народа Божия, телесность преследуемой и презираемой Церкви предстали для меня как пространство для верности, которая и свидетельствуется также телесным образом.

Я зачитывался Бубером; один мой друг прозвал меня тогда «Büberle». В то время, когда во мне окончательно созревал поворот к осознанию телесности Церкви, один молодой еврей, мой друг, нашел свой путь к вере своих отцов; мы тогда посвятили друг друга в тайны нашего обоюдного обращения – в Церковь у меня, в Синагогу у него – и почувствовали, что мы действительно близки друг другу. Вспоминаются разговоры, которые велись за столом в присутствии его отца, оставшегося неверующим. Это были московские интеллигенты, но у них у всех не было конкретного опыта веры, так что они несколько снобистски и самоуверенно рассуждали на религиозно-философские темы, тогда как мы не включались в болтовню, а значительно взглядывали друг на друга, выражая общую мысль: ты и я, мы оба знаем «de usu» (из практики), о чем идет речь, почему и отмалчиваемся… Однажды мы – моя только что начавшая ходить в церковь жена и я – были у друга в гостях за кошерной трапезой, и на нас произвело глубокое впечатление достоинство обряда – достоинство, показавшееся нам понятным и внятным, и это не вопреки тому, что мы оба уже были практикующими православными христианами, и скорее именно поэтому. Конечно, также и потому, что все происходило в контексте, мощно побуждавшем к обоюдному пониманию: все еще оставалась неуверенность, вера доставалась не даром, надо было по крайней мере платить какую-то цену за то, чтобы стать практикующим иудеем или христианином; выражения, к которым прибегала советская печать в своих антисемитских и антихристианских инсинуациях, настолько совпадали, что их было легко перепутать. Тем торжественнее и радостнее охватывало нас и объединяло чувство: там, снаружи, правит бал советский мир, а здесь призывается имя Бога Авраама, Исаака и Иакова.

Много-много