О чем я молчала. Мемуары блудной дочери - Азар Нафиси

она собиралась уходить, но он ее остановил. «Подожди, я должен кое-что тебе сказать». В моем воображении она повернула голову, может быть, удивилась, а может быть, и нет, и молча улыбнулась. Непостоянная возлюбленная в его рассказах всегда молчит и лишь принимает его страстные ухаживания.

Теперь я понимаю, что запала на него не из-за внешней привлекательности, а именно из-за этих романтических историй. Некоторое время мы регулярно виделись: мой дядя Хусейн организовывал еженедельные походы в горы, и там мы встречались. Каждую пятницу мы отделялись от группы, шли и разговаривали чуть поодаль от остальных. В местах особенно сложного подъема он подавал мне руку и помогал вскарабкаться на гору. Сначала я отказывалась – мне нравилось чувствовать себя храброй и независимой, – но через некоторое время стала соглашаться и заметила, что он держит мою руку в своей чуть дольше положенного. Иногда, выпуская мою ладонь, он смотрел мне в глаза с бесконечной нежностью и тревогой, будто я была бездомным котенком из волшебной сказки. Взойдя на гору, мы стояли и любовались великолепным видом Тегерана; он чертил ее имя палкой на земле, а потом стирал подошвой ботинок. Я стояла рядом, грустила, сочувствовала ему, но делала вид, что мне это неинтересно. Я так и не поняла, почему он любил эту девушку. Он никогда не говорил о ее красоте, уме или других достоинствах. Она была просто старшей сестрой его лучшего друга.

Постепенно мы все больше стали держаться за руки, а его пассия все реже фигурировала в наших разговорах. Вместо этого мы по несколько часов обсуждали мою «ситуацию». Под «ситуацией» имелись в виду мои отношения с матерью. Я вела себя как его младшая сестра, он давал мне советы и писал милые записочки. Потом динамика изменилась, и я стала играть роль его старшей сестры; тогда он начал сильно меня ревновать, считать, что у него есть на меня права, и подарил мне худший и самый сентиментальный роман Хемингуэя – «За рекой, в тени деревьев». Стал называть меня aye hija mia («девочка моя»). Но это было уже намного позже.

Есть семьи, которые стараются не выносить свои внутрисемейные конфликты на публику, но моя мать, хоть и придавала большое значение нормам этикета, почему-то не считала нужным это делать. Она выплескивала все наболевшее в любом социальном контексте. Я пыталась скрыть от нее свое увлечение Мехраном, но ее охотничий нюх было не так-то просто обмануть; она всегда была начеку, и все мое тайное рано или поздно становилось явным. Помимо нюха, она имела привычку ежедневно вмешиваться в самые личные сферы нашей с братом жизни. Она подслушивала мои телефонные разговоры, читала мои письма и дневники, входила в мою комнату, когда хотела. Я же не знала, что возмущало меня больше: то ли ее привычка читать мои письма и дневники, то ли тот факт, что она не разрешала мне негодовать по этому поводу, так как, раздобыв доказательства моего предательства в дневниках, она обвиняла меня, и я всегда оказывалась крайней.

Но вернемся к одному случаю. Это было поздней осенью; сухой тегеранский холод прихватил еще нежные зеленые листочки. Мои чувства и эмоции вторят смене сезонов. Тегеранская осень прекрасна, но я люблю зиму, солнечную и снежную, когда кажется, что воздух буквально пахнет морозцем. Я ездила в тюрьму на встречу с отцом; теперь шофер везет меня к Мехрану. Я велю ему не ждать, говорю, что потом сразу пойду на занятия. Мать категорически против, чтобы я ходила к Мехрану или к дядям, но я все равно регулярно это делаю. Однажды она узнала, что я пошла в дом Мехрана, не предупредив ее; она приехала к нему и заявила, что я немедленно должна отправиться домой. В первый раз мне стало стыдно, но потом семья Мехрана поняла положение вещей, и все стали мне сочувствовать. Решение наших с матерью проблем было предметом бесконечных обсуждений. Мы с родными Мехрана не просто подружились, а стали сообщниками.

Сердце стучит на осеннем холоде. Я в легком красном пальто, воротник поднят и трется о шею. Все происходящее кажется мне очень романтичным и волнующим. Прошу шофера высадить меня у входа в узкий переулок. Это старый район Тегерана с магазинчиками пряностей и пыльными узкими улочками; на мостовых видны пересохшие русла ручьев, упирающиеся в дома с высокими защитными стенами. У дома достаю маленький флакончик духов – L’air du Temps от «Нина Риччи» – и наношу немного на запястья и за уши. Звоню в звонок. Дверь открывается, я прохожу несколько шагов по мощеному булыжником двору, где растет старое дерево и в маленьком круглом бассейне блестит вода. В комнатах первого этажа всегда царит прохлада.

Проходит около получаса; раздается звонок, затем в дверь начинают молотить. Мое сердце замирает. Я знаю, это мать; допросила шофера, тот выложил, куда я пошла. «Где она? Я знаю, она здесь!» – кричит она. «Ее здесь нет, – отвечает Морад, младший брат Мехрана. – Хотите – зайдите сами и посмотрите». Мы стали хитрее, и в этот раз она меня не находит. После ее ухода жду десять минут и тоже ухожу. Бреду по лабиринту петляющих переулков, выхожу на главную улицу… и натыкаюсь на нее.

Я вру – теперь я в этом спец. Говорю, что ходила к Мехрану взять почитать книги, и показываю их ей; мол, я только позвонила в дверь, и мне сказали, что она была там и искала меня, поэтому я поспешила домой. «Мы просто разминулись», – как ни в чем ни бывало говорю я. «А до этого что ты делала?» – спрашивает она, кажется, успокоившись. «Я… просто гуляла», – отвечаю я. Вряд ли она мне поверила, но главное – ни в чем ни признаваться. Даже если она поймет, что я вру – а она это прекрасно понимает, – нужно придерживаться своей версии. И тогда через некоторое время даже самая невероятная ложь станет немного похожа на правду. Да и смысл ее допросов был не в том, чтобы выяснить факты: у них имелась своя логика, и в какой-то момент мы успокаивались и забывали об изначальной причине ссоры. Много лет спустя, уже после Исламской революции, я стала свидетельницей того, как та же самая динамика разыгрывалась уже в более крупном масштабе. Мы подыгрывали исламистам. Придумывали самые невероятные объяснения, почему от нас пахнет спиртным, почему на губах помада, как кассета популярного зарубежного исполнителя оказалась на приборной доске нашей машины. Далее следовала небольшая или большая взятка, и нас отпускали. Через несколько недель рассказ о нашей жалкой победе становился анекдотом, над которым