Полынь – сухие слёзы - Анастасия Туманова

– Мадемуазель, уже моё время! Я уже сыграла даже гамму без вас!

– Что ж, на этом всё, господа. Благодарю вас, я очень довольна вашим прилежанием, – с улыбкой сказала Вера. Коля радостно улыбнулся в ответ. Сергей ещё ниже опустил голову, безмолвно собрал свои книги и вышел за дверь.

Солнечный, тёплый, полный птичьих криков день казался бесконечным. Позанимавшись с Аннет, Вера ушла вместе с ученицей гулять в рощу, затем они спустились к деревенскому пруду, где Коля, босой, с закатанными до колен штанишками, стоя по щиколотку в воде, сосредоточенно ловил голавлей. Мальчик немедленно передал Вере свою удочку со словами: «Вы же говорили, что человек всему должен стараться научиться!» Дабы не опровергать собственной теории, Вера мужественно выстояла целый час с удочкой в руках. Они едва успели к обеду домой, потом Аннет спала, а Вера попыталась заняться с разморённым, сонным Колей арифметикой. Но через четверть часа обоим стало ясно, что ничего путного из этого не выйдет, и Вера, пообещав себе впредь все серьёзные занятия переносить на утро, начала читать ученику наизусть «Марфу-посадницу». Оба они увлеклись этим настолько, что не сразу услыхали, как горничная зовёт «молодого барина и барышню» откушать земляники со сливками. Коля умчался; Вера собрала его книги и тетради и, радостно предвкушая два часа полной свободы, взяла с собой томик Лермонтова и вышла в парк.

На голубятне было тихо: турманы не кувыркались над тесовой крышей, не слышалось воркования голубок; вокруг головок клевера вились с басовитым гудением шмели. Вера уже свернула было на дорожку к парку, когда вдруг совсем рядом, напугав её, послышался хрипловатый голос:

– Подержи-ка, барин… Выправлять крыло-то надо. Кошка, видать, цапнула его.

– Сейчас, – ответил голос Сергея, и Вера, поспешно шагнув в густую липовую тень, увидела в высокой траве у голубятни седую голову Митрича. Сергей спрыгнул к нему из деревянного домика, подошёл, сел рядом.

– Дай возьму.

– Да головку-то тоже придержи. Глупа птица-то. Не разумеет, что ей помочь хотят. Вся в хозяина, прости господи.

– Может быть, уже довольно? – сердито сказал Сергей, и тут же послышался суровый окрик старика:

– Ты чего, барин, дёрнулся-то, чего? Больно сделаешь… Держи покойно, а коль собой не владаешь, так отдай мне.

– Ничего, подержу, – сквозь зубы ответил мальчик. Некоторое время тишина нарушалась лишь гульканьем возмущённого голубя. Потом Митрич довольно крякнул:

– Ну вот… слава богу. Теперь сажай его в голубятню, пущай в себя придёт. Даст бог, через три денька уж сызнова закувыркает. А ты ступай домой, свою гаграфею учи, мамзель не расстраивай. И так уж во всей красе себя обозначил, нечего сказать… Хорошо, что барышня добрая, вступилась, а другие-то чуть чего – сейчас папеньке жалиться бежали! Не помнишь, запамятовал? И то – видать, мало с тебя шкуру-то спущали!

– Митрич!!! – взвился Серёжа. Из-за липовых ветвей Вере прекрасно было видно его покрасневшее, злое лицо, и она страстно молилась о том, чтобы остаться незамеченной.

– Ась?.. – невозмутимо спросил старик. – В кои-то веки стоящая мамзель приехала, так и ту доведёшь! Ну, так что ж… Твоё дело господское, грошей не считать. Сиди всю жисть на голубятне, свисти в дулю. Братец по военной линии пойдёт, будет, как папенька, всего уездного дворянства водителем… А то и енаралом!

– Зато я старший, и всё наследство моё будет! – заносчиво заявил Серёжа.

– Знамо, будет, – спокойно подтвердил Митрич. – Только Николай Станиславыч и своими силами не хужей достаток у государя заслужит, коль учён да старателен окажется. Дед ваш два двора и шесть крепостных имел, вместе с ими коров пас. А как грянула война, так и заслужить у отца-анператора сумел! Вон какое богатство детям-внукам оставил! Ну, что ж… Младший братец-то тебя, поди, не оставит. Как просвистишь батюшкино наследство, – небось, в приживалы возьмёт, трубку подносить.

«Господи… – ужаснулась Вера, прижимаясь спиной к старой липе и благодаря бога за то, что её коричневое платье превосходно сливается со стволом дерева. – Что за глупый старик, как же он решается так говорить с барчуком…» Вглядываясь через лиственную завесу в перекошенное от бешенства лицо Серёжи, она ожидала взрыва, злого крика, брани… Но к её страшному изумлению, мальчик молчал, лишь гневно сопя.

– Так что ж теперь прикажешь делать?! – наконец процедил он. – Скакать вокруг этой нищей особы и выполнять её прихоти?

– Приказывать тебе – не моё дело, барин, – неторопливо ответил старик. – Только прихотев у барышни я не больно наблюдаю. Уж месяц с тобой мучится и ни разу не нажаловалась и голоса не подняла, да и братец с сестрицей весьма довольны, весёленьки бегают. Коли и эта тебе не годна, какову ж тогда надобно? Коли вовсе учиться не желаешь, так папеньке и скажи! Выпорет – да и плюнет на тебя! Барин уж и так уверился почти, что ты бестолочь стоеросовая. Как Вера Николаевна уедут – вовсе на воле окажешься, ни в корпус, ни опосля служить не поедешь. Куды ж тебе в корпус, коль над тобой, болваном, там товарищи потешаться станут?

– Не посмеют! Я – князь Тоневицкий!

– Так и там не холопья учатся, барин, – пожал плечами дед. – Тоже и князья, и графья, и дворяне столбовые. Ты промеж них чурбан чурбаном окажешься, только батюшку да имя родовое опозоришь. К чему? Сиди уж лучше до седых волос на голубятне, пятки чеши.

Сергей сидел, кусая губы, не поднимая взгляда от земли.

– Она… Она всё равно не смеет мне приказывать! – наконец выпалил он, страстно подавшись вперёд. – И делать мне замечания! И говорить со мной в неподобающем тоне! И…

– Так и я ж, барин, тоже не смею, – спокойно заметил Митрич. – И коль Вера Николаевна тебе – нищая, так я и вовсе твоего папеньки холоп и раб и совсем с тобой говорить по своему холопству не должон. Сам, барин, голубков лечи, сам и голубятню чини, а я, покудова приказу от батюшки не будет, – с места не сдвинусь. У меня на скотном четыре телеги бесколёсные стоят! Барин, поди, с меня спросит, а я что скажу? Что с барчонком голубей весь день гонял? Мне-то свою спину, хоть старая, а жалко. Пойду… А ты, Сергей Станиславыч, знай: покуда перед мамзелью не повинишься да за ум не возьмёшься – ко мне и не подходь! Потому не смею я, холоп и хам, с тобой беседовать!

Старик поднялся с места, аккуратно стряхнул с рубахи стружку и, прихрамывая, зашагал прочь из сада. Сергей вскочил, и, взглянув в его лицо, Вера всерьёз испугалась, что у мальчика может начаться истерический припадок.

– Митрич!!! – во всё горло заорал Серёжа вслед удаляющейся холщовой спине. Старик не оглянулся, не сбавил шагу и вскоре скрылся за малинником. Мальчик проводил его полными слёз глазами, затем круто развернулся и во все лопатки припустил через сад к дому.