Огонь в океане - Ярослав Иосселиани

«Ну, теперь все кончено, — подумал я. — В комсомол, конечно, не примут, да и с Николаем Николаевичем неизвестно как себя вести...»

В коридоре никого не было. Через верхнюю стеклянную часть двери соседнего класса было видно, что у доски стоял Юрий Погостинский. Он браво и почти односложными предложениями отвечал на вопросы преподавателя. Видно было, даже не слыша его слов, что отвечает он весьма удачно.

У Погостинского учеба шла много хуже, чем у меня. Он все еще вел битву с «неудами». Но в эту минуту я завидовал ему. Юрий заметил меня. Он сделал удивленное лицо, вытаращив свои черные глаза.

Я отскочил от двери.

— Ты почему не занимаешься? — услышал я сзади знакомый голос. Около меня стояла Ольга Шмафовна. Она откинула назад свои волосы и придерживала их правой рукой.

Я рассказал обо всем воспитательнице. Вопреки ожиданиям, она не рассердилась и, как мне показалось, стала даже ласковее.

— Да, это событие большое, — многозначительно произнесла она после минутной паузы. — Ты мог волноваться, конечно, но... Ну, ничего, ты же знаешь, что Всеволод Павлович человек добрый. Я ему все объясню, он простит.

— А на собрании? — ободренный неожиданным участием Ольги Шмафовны, заинтересовался я.

— Товарищи поймут, — улыбнулась руководительница. — Тем более, если Всеволод Павлович простит. Ты непременно перед ним извинись и расскажи все, как мне рассказал, хорошо?

— Хорошо! — обрадовался я неожиданным поворотом дела.

Всеволод Павлович сухо принял мои извинения и сердито уставился в меня глазами, словно говоря: «Ну, послушаю, что ты еще скажешь в свое оправдание». Однако к концу моего повествования добродушно улыбнулся, отошел от меня и зашагал по учительской комнате.

— Это бывает, молодой человек! — заключил он, вытаскивая из бокового кармана часы на медной цепочке, которая в нескольких местах была порвана и стянута черной ниткой. — Когда у вас собрание?

— Ровно в пять, — быстро и не без робости ответил я.

— Я приду на собрание, — еще раз глянув на часы, сказал Всеволод Павлович.

«Ну вот, еще одного противника позвал», — подумал я, выходя из учительской комнаты, куда шел с надеждами, вселенными в меня воспитательницей.

Председатель собрания дал слово Архипу Лабахуа, как секретарю комсомольской организации. Архип прочитал мое заявление, коротко рассказал о том, что он со мной подробно беседовал и считает меня подготовленным к вступлению в комсомол. Затем мне было предложено рассказать свою биографию и задали несколько вопросов, на которые я, хотя и смущался и все время краснел, но отвечал бойко. 

— Кто хочет высказаться? — спросил председатель.

В зале на мгновение водворилось молчание. Никто не изъявлял желания первым выступать.

Я украдкой глянул на Виктора Манайю, беззаботно сидевшего в углу, у выхода из зала. Выступать он, видимо, не собирался. Затем мои глаза невольно отыскали высокую и сухопарую фигуру Всеволода Павловича. Он сидел впереди, в правой руке держал роговые очки и, казалось, ни на кого не обращал никакого внимания. «Тоже не выступит, наверное», — подумал я.

— Разрешите мне! — услышал я тоненький голосок Тамары Пилии. — Я скажу...

Она решительно вышла вперед и удивительно смело заговорила:

— Иосселиани к нам пришел очень... ну... отсталым таким... С ним даже трудно было дело иметь... Он обижался, ругался и даже... дрался. Учиться тоже не... мог. Но он взялся за дело, как положено, и стал хорошим учеником. Сейчас он...

— Это заслуга воспитателей и учителей! — бросил кто-то реплику.

— Неправда, — возразила Тамара, — не только воспитателей. Если человек сам не берется, одни учителя не помогут, все равно ничего не выйдет.

— Правильно! — довольно громко сказал Всеволод Павлович.

— Мы с Джихом сколько возились? — продолжала Тамара. — Но ничего не вышло. В общем я предлагаю принять в комсомол ученика Иосселиани.

— Кто хочет еще сказать? — коротко спросил председатель.

Снова водворилось молчание.

— Разрешите мне! — крикнул Юрий Погостинский и, не дожидаясь согласия председателя, начал пробираться к столу президиума, слегка расталкивая локтями туго набившихся в помещение учеников.

Я с необыкновенным волнением ждал, что же скажет Юрка Гость, как мы его прозвали в шутку. 

В том, что он меня поддержит, я нисколько не сомневался и в душе был очень рад его порыву.

— Товарищи, я хорошо знаю Иосселиани, с ним даже дружу. Я думаю, его рано принимать в комсомол, — как громом поразили меня слова нового оратора. — Вспомните его проказы! Разве они похожи на поступки комсомольца? Я думаю, нет...

Погостинский вспомнил об одном, неприятном для меня случае. В ту пору между Старой и Новой Гаграми курсировало несколько извозчиков. Мальчишки не упускали случая пристроиться на задних рессорах пароконных фаэтонов.

Заметив такого непрошеного пассажира, извозчик оборачивался и начинал яростно щелкать кнутом. Мальчишка стремительно соскакивал и, как правило, отделывался лишь испугом. Как бы ни был рассержен извозчик, он никогда не позволял себе ударить ребенка.

Исключение представлял лишь хромой Чхония, аджарец, которого мы, детдомовцы (как иногда именовали воспитанников интерната), люто ненавидели.

У Чхонии был самый шикарный фаэтон в Гагрё. По вечерам он зажигал свечи в приделанных к облучку фонарях, и все знали, что это едет Чхония. Себя он важно называл лихачом, хотя на ободах его фаэтона были не дутые, а самые обыкновенные шины. Гагринских извозчиков он презирал, за проезд брал вдвое дороже других.

— Я тебе не извозчик, — говорил он торгующемуся пассажиру. — Возьми себе обратно свою паршивую трешку. Ты у людей спроси, какой я человек! Меня в Тифлисе на Головинском видели... На дутиках... Я самого господина пристава, его благородие, возил... Мне по морде три раза давал, — с непонятной гордостью добавлял он и со вздохом заканчивал: — Такая жизнь была! В царское время...

Он прикладывал грязные пальцы к губам и восхищенно чмокал, словно целуя их.

«Зайцев» он не выносил и, обнаружив, беспощадно хлестал длинным, как у пастуха, бичом. 

Мы не упускали случая чем-нибудь досадить хромому аджарцу.

Как-то на шоссе, увидев проезжавшего мимо Чхонию, мой приятель Зухба побежал за экипажем и начал кричать самым невинным голосом:

— Дяинька, а дяинька! К вам мальчишки подцепились!

Чхония обернулся и принялся яростно нахлестывать воображаемых «зайцев». Он бил настолько злобно, что поломал кнут. В восторге мы начали приплясывать и хлопать в ладоши.