Вторжение (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич

— Я принимаю вызов. — подошва моего сапога стояла на краю плаща и не давала задире подняться. — Ровно месяц, окраина города, утром, до рассвета. Уходим. — я потянул за собой ошарашенного Фернандо. — И не оборачивайся.

Где же я видел этого засранца? Где⁈

…Пробуждение ото сна было резким — направляемые Тапани сани ухнули в какую-то яму, от чего я аж подлетел в воздух! А приземлившись обратно, на «матрац» из сложенных друг на друга кафтанов, невольно скривился от боли в голове… Что поделать, интенсивные учения новоиспеченных рейтар, продолжавшиеся последние две недели, вымотали меня — и переутомленный организм после очередного переохлаждения дал сбой.

Я заболел перед самым выходом трех переобученных мной рейтарских эскадронов из Ельца. Незначительные потери в бою с татарами были восполнены за счет десятка детей боярских из полусотни Алексея Каверина, да нескольких добровольцев из числа донских казаков — определивших для себя, что жизнь ратных людей под рукой воеводы совсем не для них… Благо, что по показаниям разведчиков, отправленных вслед за ушедшими в степь ногайскими татарам, мурза действительно ушел на юг, отказавшись от борьбы за крепость хотя бы этой зимой.

И да — приятный сюрприз! Две небольших пушки-фальконета на допотопных лафетах, на Руси более известных как вертлюжные пушки, были действительно обнаружены на поле боя — татары просто бросили их во время бегства… Интересно, мурза действительно рассчитывал выбить ими ворота? Кроме того, среди трупов степняков было обнаружено и несколько татар в кольчугах, имевших при себе по одному колесцовому пистолю! Как видно, их просто стоптали во время беспорядочного бегства… Значит, добытый донцами язык не соврал — а мы неплохо так мы врезали по поганым: только пятки сверкали!

В любом случае, уводя служивых с порубежья, я более не испытывал чувства вины перед земляками — если мне уместно называть «земляками» ельчан семнадцатого столетия…

Мысли в голове тянутся вяло и тяжело, а едва прикрывая глаза, я тут же проваливаюсь в спасительное забытье. В конце концов — сон ведь лечит, верно? Пусть будет сон — быть может, сегодня я наконец-то увижу наяву причину становления фон Ронина наемником-рейтаром…

Глава 21

Omne solum liberum libero patria. ( храброму вся земля родина )

Публий Овидий Назон

43−17 до н. э.

Дни уныло тянулись за днями. За солнцем и теплом пришли проливные дожди и ветер, срывающий с крыш черепицу.

Отсутствие Виктории ощущалось все более остро. И хотя в письмах дорогая моему сердцу красавица писала, что у нее все хорошо, я внутренне ощущал, что ее снедают те же мысли, что и меня.

Я сознательно не стал писать Виктории о том, что произошло в игорном доме. У нее сейчас свои проблемы и заботы, лишние переживания по моему поводу не пойдут ей на пользу.

Но жизнь моя действительно изменилась. В сердце поселилась непонятная тревога. Не сказать, что я боялся предстоящего поединка, но мысль о том, что этот подлец врезался в нас с Фернандо не случайно не давала покоя.

Перед самым поступлением в университет я как-то раз столкнулся в придорожной таверне с человеком, который избежал наказания инквизиции католической Церкви. Его лицо было похоже на кору старого дерева, на руках не хватало пальцев, а во рту зубов. За парой-тройкой глиняных стаканов с пивом он рассказал и о том, как его пытали в церковных застенках, и как потом отдали на растерзание гражданским властям. Вода, огонь, клещи и голод, — все, чтобы добиться признания. Но самым страшным, по его словам, было ожидание пыток.

— Да, — говорил он, — никто не спорит, было невероятно больно, дело свое в застенках знали, но само время от пытки до пытки было попросту невыносимым. Самое страшное не знать, когда именно придет дознаватель и тебя начнут пытать и не знать вынесут ли тебе смертный приговор или нет.

Этот мужчина рассказывал, что в соседних с ним камерах за решеткой находились люди, которым уже был вынесен приговор, но многие по несколько месяцев дожидались его исполнения.

— Вот от чего меня бросало в настоящую дрожь. — надолго припадал он губами к старой пивной кружке.

Многие узники просто сходили с ума, прислушиваясь к шагам стражи, и прокручивая в голове свою кончину.

— Я и сам был в одном шаге от признания. Лишь бы закончить это бесконечно ожидание боли, но тогда я мог бы вполне оказаться среди ожидающих смерти. А я хотел бы умереть в здравом рассудке, пусть даже и от пыток. Смерть — проста и понятна, но вот мгновения в ее ожидании, которые складываются в вечность словно мрак, в который ты пытаешься вглядеться и видишь самого себя.

Я не мог даже представить, что примерно испытывают люди в застенках с самой малой надеждой на свободу.

— Ожидание конца намного хуже самого конца. — весомо поднимал к небу свою ладонь с двумя пальцами этот человек.

Тогда я не придал значения его словам, но теперь, я полностью понимал этого несчастного.

Его, к слову, не смогли сломить и отпустили. В Риме у него нашелся родственник, да и дело против него было сугубо выдумками местных церковников, но это был уже не тот человек что прежде, и не только внешне. Ожидание неизбежного конца изменило всю его суть.

Можно ли было назвать его счастливцем? Вполне. Мало кто мог похвастаться тем, что избежал наказания, когда за дело взялись псы инквизиции. Но только сейчас я понял, что этот человек, имени которого я уже не помнил, вполне возможно хотел бы умереть, но без ожидания старухи с косой, а внезапно как порыв ветра, уносящий его душу на небеса.

За окном капал дождь, сливаясь в единое целое с моим собственным настроением. В комнате было холодно, но руки не доходили растопить печь.

— Ничто не дается человеку без усилий. — голос отца звучал настоящими иерихонскими трубами в голове.

— Хорошо. Хорошо. — пробормотал я и с усилием поднялся с кровати.

Письма от матери приходили все чаще. Ирэна каждое из них заканчивала пожеланием удачи на предстоящей сдаче и надеждой на скорую встречу. Рассказывала о том, как идут дела в торговле, а шли они очень хорошо, что подкреплялось мешочком с монетами, хоть я о подобном не просил, а скорее даже настаивал на обратном. У мамы был прекрасный слог и было приятно читать о том, как собаки ощенили новый выводок и выстроилась целая очередь, чтобы забрать малышей себе, о том как пришлось уволить работников-пьяниц, и что она каждую неделю навещает могилу отца.

Я глубоко вздохнул.

А ведь я не был на ней много лет.

Что же… Ушедшие родные могут наблюдать за нами с Небес — и наверняка они чувствуют, что о них помнят храня любовь в своем сердце…

Сухие ветки рядом с поленом в печке быстро занялись от пламени свечи, комната наполнилась теплым светом. Тени от языков пламени танцевали странные танцы на стенах и на кровати.

Словно в Рождество.

Сердце сжалось от воспоминаний.

— Господин. — прозвучало из-за двери. — Свежий хлеб.

— Конечно. Заходи. — я достал из пару медяков.

— Завтра с утра принесу вам молока. — улыбнулась девочка.

— Спасибо тебе большое, дорогая. — улыбнулся я.

Это если я вернусь.

Я протянул девочке лишний медяк, и та счастливая скрылась за дверью.

Чур меня! Надо думать о хорошем.

Получалось слабо.

Хлеб был еще теплым и пах так вкусно, что я впился в него зубами и откусил почти половину.

Последнюю неделю я старательно примерял на себя жизнь и судьбу затворника собственной комнаты.

Выигрыш из игорного квартала и скопленные за полгода монеты все пошли на убедительные просьбы к управлению университета перенести мои экзамены и диспуты. Все прошло удачно, так же, как и сама сдача. Теперь я мог гордо нести звание бакалавра свободных искусств.

Мог, но проклятые мысли о поединке не давали мне даже мгновение порадоваться своей небольшой победе.

В печи равнодушно потрескивало занявшееся полено, а за окном завывал на тысячи голосов ветер.