Подари мне семью - Алекса Гранд

– Мясо скоро будет готово.

Окинув меня пронзительным взглядом, от которого желудок прилипает к позвоночнику, она стремительно преодолевает расстояние от печки до порога. Шагает, как маленький локомотив, и пыхтит так же.

Обхватывает мою руку теплыми пальцами и тянет к себе, внимательно осматривая костяшки. Хмурится, повторяет тот же маневр с другой рукой и машинально кусает губы, забывая выпустить мою многострадальную конечность.

И, пока Кира разгадывает легкий, в общем-то, ребус, я впадаю в кратковременный ступор. Не шевелюсь, дышу через раз и с необыкновенным вниманием изучаю крылья ее маленького аккуратного носа, едва заметную ямочку на щеке и хрупкие выпирающие ключицы.

Я бы мог залипать на них целую вечность. Очерчивать их подушечками пальцев, рисовать вдоль них замысловатые узоры, касаться губами снежно-белой кожи…

– Никита!

– Ау?

Выныриваю из омута шальных фантазий, в которых накрепко завяз, и виновато поднимаю ладони.

– Задумался, извини.

– Так о чем вы говорили с Пашей?

– Не важно. Он больше тебя не потревожит.

– А у меня ты спросил? Может, я хочу, чтобы он меня тревожил?

С жаром высекает Кира и поднимается на цыпочки, чтобы казаться выше. Задевает по касательной – не смертельно, но болезненно.

Помню все ее прошлые слова и поступки. Понимаю, что отстаивает границы из чистого упрямства, а не из желания быть с Павлом. Но все равно реагирую остро.

Подаюсь вперед. Ловлю изящные девичьи ладони. И замираю прежде, чем утонуть в серо-голубых омутах.

– А ты хочешь?

Теряюсь в этой колдовской глади. Выпадаю на какое-то время из реальности. И вскоре стряхиваю наваждение, вслушиваясь в раздающийся на периферии слуха топот босых ног.

– Пахнет бомбезно. Мам, кушать скоро будем? Я проголодался.

– Через пять минут, милый. Мой руки, садись за стол.

Митин звонкий голос разламывает сковавшее нас напряжение. И мы отталкиваемся друг от друга, как одноименно заряженные шарики.

Кира ловко расставляет посуду, раскладывает столовые приборы и поливает овощной салат оливковым маслом и лимонным соком. Я смешиваю ореховый соус для мяса.

Действуем слаженно и больше не возвращаемся к провокационной теме. Ужинаем во внезапно воцарившейся гармонии – так влияет на нас Митя. Он сглаживает грозящие порезать нас с Кирой углы, стирает имеющиеся разногласия.

По крайней мере, Кира больше не спрашивает, о чем мы разговаривали с Пашей. А я не кидаюсь доказывать, что имею право лезть в ее личную жизнь.

– Мам, а можно дядя Никита… папа останется с нами посмотреть мультики?

Робко просит медвежонок, когда количество курицы уменьшается вдвое, а грязная посуда перекочевывает в раковину. Смотрит на Киру, не моргая, и я цепенею вместе с ним.

Вытираю о брючину покрывшиеся потом ладони. Сглатываю ставшую вязкой слюну. И мучительно размышляю.

Разрешит? Откажет? Или даст отсрочку и выпроводит до более подходящего случая?

Секунды, в течение которых молчит Кира, представляются гребанной вечностью. И я уже готовлюсь развернуться и выкатиться из маленькой уютной квартиры, когда слуха касается мягкое.

– Конечно, можно. Никита, пойдем. У меня здесь есть вещи отца, выберешь что-нибудь. Рубашка помнется.

– Спасибо.

Благодарю Киру вовсе не за комплект сменной одежды, состоящий из обычной черной футболки и серых спортивных штанов, которые она вытаскивает из шкафа в спальне, а за то, что держит слово и не мешает нашему с сыном общению.

Не настраивает его против меня. Не ищет предлогов, чтобы выпроводить меня за дверь. Не ломает детскую психику суровыми подробностями нашего с ней разрыва.

И это определенно дорогого стоит.

– Правда, спасибо.

Повторяю негромко и невесомо касаюсь ладонью ее щеки. Как будто впервые открываю для себя мир. Познаю безусловные ценности. Постигаю простые истины.

Оказывается, в настоящей семье (а Кира и Митя – настоящая семья) нет места эгоизму. Зато есть место безграничному терпению, доброте и безоговорочному принятию. И мне вдруг до выматывающего тремора во всем теле хочется стать частью этой семьи.

Возвращаться после работы в тихую гавань. Уезжать из города на все выходные. Жарить мясо на гриле, играть в волейбол, рассекать водную гладь пруда мощными гребками.

И доказывать Кире, что я достоин их с медвежонком.

– Я не должен был оставлять тебя тогда. Должен был в лепешку разбиться, чтобы сохранить наши отношения. Поверь, я очень жалею о том поступке.

Задыхаясь от переполняющих меня эмоций, выплескиваю все наружу. Мотор маслает так, словно вот-вот протаранит грудную клетку и вывалится прямиком на пол – к Кириным узким ступням.

Нежность затапливает. Откупоривает запаянные насмерть заглушки. Течет по венам вместо крови. Заставляет ловить Киру, когда она пытается сбежать из собственной комнаты, прижимать ее крепко к себе и осторожно целовать ее тонкие подрагивающие пальцы.

Таскать ноздрями кислород с ароматом ее легких духов. Дуреть от этой невинной, в общем-то, близости. И превращаться в зеленого пацана, вознамерившегося завоевать первую красавицу класса.

– Не нужно ворошить прошлое. Что сделано, то сделано, Никит.

Помедлив, сиплым шепотом высекает Кира, а мне внезапно хочется разворошить это самое прошлое. Вскрыть нарыв, который ноет и не дает покоя. Промыть медленно и болезненно гниющую рану. И озвучить, наконец, то, что вертится на языке.

Зажмуриваюсь. Пытаюсь выровнять дыхание и тут же прощаюсь с этой провальной затеей. Волнуюсь сильнее, чем в финале плей-офф, ныряя в мерцающие серебристые омуты.

– Кир, можешь ответить мне на один вопрос?

– Какой?

– Через пять дней после нашего расставания, когда я приезжал к твоим родителям, ты заходила в дом с каким-то парнем. Кто это был?

Слова из себя выдираю через силу. Потому что до сих пор кровоточит внутри. Наспех приклеенная на лицо маска соскальзывает и обнажает все, что кипит.

Как бы я ни старался забыть тот проклятый день, он навсегда отпечатался на подкорке. В мельчайших деталях. С подробностями, которые я хотел бы стереть.

Помнит его и Кира. Заторможено трясет