Любовь требует жертв… - Диля Еникеева

Допив кофе, они расплатились и вышли из ресторана. Как всегда, Аллин “фольксваген” стоял как раз под знаком “Стоянка запрещена”.

— Почему ты всегда ставишь здесь свою машину? — спросила Лара, усаживаясь справа от подруги.

— Ментов дрессирую! — беспечно отозвалась та, газуя так, что взвизгнули покрышки. — Гаишники — те же менты, только еще борзее. Те, которые давно тут ошиваются, уже устали со мной бодаться, но новенькие иногда проявляют служебное рвение, а я на них отвожу душу.

— Неужели тебе нравится с ними бодаться?

— А чего ж не пободаться? Когда я очень злая, то мне без разницы, на кого наорать. А ментов я по жизни терпеть ненавижу, так что они — вполне подходящий объект.

— Алка, прости мне мои интеллигентские сомнения насчет тебя и Мирона.

— Да нечего прощать, я на тебя никогда всерьез не сердилась. Я закипаю при разных температурах — в зависимости от объекта, вызвавшего неудовольствие. По отношению к тебе этот порог очень высок. Наорать и обматерить могу — это у меня запросто, но таким образом я всего лишь выпускаю пар, когда за тебя волнуюсь. Как в паровом котле — нужно открыть вентиль, а то взорвется, потому я и матюгаюсь. Однако сие не значит, что я в гневе на тебя. Скорее на обстоятельства, если ожидаемый мной эффект слишком долго заставляет себя ждать. Но скоро будут хорошие новости, стохреново. А до той светлой поры мое плечо в твоем распоряжении. Можешь опереться.

— Спасибо, подруга. Я всегда это знала.

— Так какого ж хрена ты занимаешься психологическим онанизмом?! На фоне остальных сволочей ты просто невинный ангелочек, а не убийца.

— Значит, ты все же не исключаешь, что я убийца?

— Не исключаю, — подтвердила верная боевая подруга, глядя на нее.

— Алка, ну тогда у меня точно что-то с головой. Как ты думаешь, может человек убить и сам не осознавать, что убил?

— Не знаю, мать... Может быть, у тебя было временное затмение ума?

— Миша тоже думает, что на меня что-то нашло, я поехала, убила Костю, вернулась домой и все напрочь забыла. Провал в памяти.

— Думаю, это возможно. Ты бы сходила к психиатру посоветоваться.

“Фольксваген” въехал во двор офиса “Примы”.

— Слава богу, живые доехали, — перекрестилась Лариса. — Я даже на дорогу не смотрела, а то у меня случился бы инфаркт от твоей манеры езды.

— А я тебе нарочно зубы заговаривала, — рассмеялась подруга. — Знаю же, какое ты трусло, заячий хвост. Давай ходчее, мать, у меня договорим, пока старикан не подвалил.

Оставив ключи в замке зажигания, она вышла из машины, за ней последовала Лара. По коридору они шли молча, и только в кабинете Лариса сказала, поежившись:

— Алка, мне страшно идти к психиатру...

— А чего бояться-то? — беспечно отозвалась та. — Это раньше все их боялись, а теперь модно посещать психиатра, как на Западе. Вон Ленка после того, как ее Олежек ушел к другой бабе, впала в депрессуху. Рыдала, билась головой о стенку, полголовы волос выдрала с горя, даже руки на себя наложить собиралась. Ей кто-то посоветовал сходить к психиатру. Она поначалу боялась: а вдруг все начнут пальцем показывать. Теперь каждую неделю бегает просто поболтать. Там, говорит, атмосфера такая спокойная, расслабляющая; никто тебя так не будет слушать, как психиатр. Работа у них такая — слушать. Ленка и бегает к нему советоваться по каждому пустяку. Жениха нового нашла — тоже побежала советоваться. Хочешь, я сейчас позвоню ей и узнаю адрес этого психиатрического центра?

— Нет, пока не надо. Как-то не по себе. Будут потом за спиной судачить, что я психбольная.

— Да сейчас же везде анонимность — пришел, поговорил и ушел, а у тебя даже имя не спросят. Сама придумаешь псевдоним, можешь хоть “мадам Чикатилой” назваться. Хочешь, я с тобой пойду, если одна боишься?

— Нет, я пока еще не решила.

— А зря. Не тяни ты с этим. Сама понимаешь, может, это лечить надо.

Раздался стук в дверь, и вошел Ароныч. Он, как всегда, был щедр на комплименты и галантно поцеловал ручки обеим дамам.

В машине они говорили на посторонние темы, о погоде, о том, что весна никак не начнется, Ароныч рассказывал, как на Рождество побывал на карнавале в Риме.

“А моя поездка в Италию, похоже, накрылась. Вместо солнечной Италии мне, скорее всего, придется отдыхать совсем в другом месте, куда меня совсем не тянет”, — с тоской думала Лара, вполуха слушая болтовню Ароныча.

Он привез ее в тихий ресторанчик на четыре столика, где не было ни души. Когда официант принес напитки и закуски, Ароныч приступил к делу:

— Лариса Николаевна, я кое-что знаю о вашем деле, у меня везде есть свои люди. Не буду бередить вам душу неприятным, а лишь предложу свою помощь. У меня есть несколько хороших адвокатов, но один вариант вас наверняка устроит. Это дочь моего старинного приятеля.

“Опять он говорит, что мне нужен адвокат, — с тревогой подумала Лара. — Видно, мои дела совсем плохи...”

— Наташа очень талантлива, блестящий оратор, у нее четкий, логический склад ума, — продолжал Ароныч. — Она умеет видеть то, чего не видят другие. В нескольких делах даже провела собственное расследование, привлекая детективные агентства по мере необходимости, и спасла от тюрьмы людей, которым предъявили необоснованные обвинения. К сожалению, сейчас Наташа в Англии, но вернется через несколько дней. Будем надеяться, что за неделю не случится ничего экстраординарного. Вся беда в том, что вам очень не повезло со следователем. Прохоров — наихудший вариант: фанатик и озлобленный неудачник. Ему пятьдесят три года, а он до сих пор рядовой следователь. Стажеры, которых он обучал десять—двадцать лет назад, уже давно стали его же начальством или ушли в другие структуры. А Прохоров как был следователем, так и остается им по сей день. У него настолько тяжелый характер, что его ненавидят даже коллеги. А он ненавидит тех, кто чего-то достиг.

— Да, это я почувствовала на себе.

— Мне говорили о том, что Прохоров неподкупен. Но я слишком долго живу на свете, чтобы этому верить. Обычно дело лишь в размере предложенной суммы.

— Нет, Борис Аронович, на это я не пойду никогда. Это означало бы признать свое поражение.

— Зная ваш характер, я не сомневался, что вы ответите именно так, хотя, на мой взгляд, это неразумно. Пострадать от узколобости и явной недоброжелательности другого человека, когда можно избавить себя от этого, — это слишком большая цена, поверьте мне, Лариса Николаевна.

— Борис Аронович, дело не только в принципах. Взять адвоката в разгар следствия — это косвенное признание своей вины. Мне не хочется давать пищу для пересудов. И так уже все кому не лень обсуждают мою личную жизнь и, конечно, тихо злорадствуют.

— Вы ошибаетесь. Есть, конечно, и завистники. Вы слишком быстро достигли успеха, а посредственности не могут вам этого простить. Вы не должны дать им возможность праздновать победу. Но помимо завистников, у вас есть много друзей, которые искренне огорчены случившимся. Вы всегда держите дистанцию со своими партнерами, за что, кстати, вас очень уважают, поэтому не все могут сказать вам о своем отношении, боясь показаться бестактными. Но они готовы оказать вам любую помощь, если таковая понадобится.

— Спасибо и вам, и им. Это действительно большая поддержка для меня, поскольку я очень дорожу репутацией.

— Ваша репутация в глазах уважаемых людей ничуть не пострадала. А на мелкое злопыхательство не стоит обращать внимания. Я не буду настаивать, но если все же вы измените свое мнение, то готов выступить в качестве связующего звена, и, уверяю вас, Прохоров расстанется со своей репутацией неподкупного.

— Нет, я никогда не изменю своего мнения, — твердо сказала Лариса.

— Понял, больше к этой теме не возвращаемся. Но дело даже не в так называемой неподкупности следователя. Он человек прошлого.

Лариса и сама это понимала. Прохоров — тип упрямый, негибкий. Раньше он был уважаемым человеком, а сейчас вся система, которой следователь ревностно служил почти три десятка лет, сломалась. И в этом он винит людей нового поколения, в том числе ее, Ларису. В его понимании она — высокомерная выскочка, которая неведомо какими путями приобрела капитал и теперь смотрит на него свысока, полагая, что деньги решают все. Для него Лара олицетворяет всех тех, кто разрушил советскую систему, поэтому она не просто подозреваемая, а враг. Он ее ненавидит, уверовав, что все, чем владеет Лариса Ивлева, добыто преступным путем, и готов упечь в тюрьму любыми способами, даже если она не совершала убийства.

Ароныч будто подслушал ее мысли:

— Помните знаменитую сцену в фильме “Место встречи изменить нельзя”, когда Жеглов засовывает карманному воришке кошелек? А Шарапов пытается убедить его, что все должно быть в рамках закона. Но кто дал право жегловым и прохоровым подменять собой закон? Если каждый оперативник, каждый следователь будет брать на себя право, которого ему никто не давал, самолично фабриковать улики и решать, кто должен сидеть в тюрьме, а кто нет, — то для чего тогда существуют законы, суд? Если они считают кого-либо вором, пусть докажут это. Тогда он и будет сидеть в тюрьме. А совершать противоправные действия, будучи якобы на страже закона, — это, на мой взгляд, не менее безнравственно, чем самому совершить преступление. Это уравнивает преступника с представителем правоохранительных органов, какими бы красивыми лозунгами тот ни маскировал свои действия. По аналогии с Жегловым, Прохоров тоже убежден, что таким, как мы с вами, место только в тюрьме. Поскольку ничего иного он доказать не в силах, то посадит вас за убийство, которого вы не совершали. Причем сам себя он уже убедил, что вы убийца, так что его совесть спокойна.